Так в нашей стране удобнее.
В последние годы Гранин заматерел, стал маститым. Он всегда спокоен, немногословен, от него исходит какая-то недобрая сила.
Недавно он пышно справил свой шестидесятилетний юбилей.
По всему Союзу писателей шел нервный шепоток:
— А его пригласил…
— А меня не пригласил…
На этом вечере сильно подвыпивший Виктор Конецкий в присутствии 120-ти гостей произнес тост: "Все мы знаем, что Даниилу Александровичу не так уж много отпущено от Бога, и только своим великим трудом…"
Все сделали вид, что ничего не заметили, и Гранин тоже. Но я Конецкому не завидую.
Как-то летом, встретив писателя Н., Гранин рассказал ему, что вдова замечательного поэта Вагинова живет впроголодь. Единственный человек, который ее иногда поддерживает, — Николай Семенович Тихонов.
Гранин спросил:
224
— Может быть, и вы, Г. С, примете участие в благородном деле?
Услышав это, мы с Лилей так и взвыли:
— А сам?
Н. даже удивился: "Ну что вы!" И добавил:
— А какая картина Филонова висит у него в гостиной! Бесценная!
— За сколько же он ее купил?
Н. помялся, с опаской покосился на стенку, за которой жили Рытхеу, и сказал шепотом:
— Он не покупал, это подарок. Он получил его за то, что помог сестре Филонова устроиться в хороший инвалидный дом.
Помню, я сидел в коляске у ворот комаровского кладбища. Друзья, сопровождавшие меня, пошли поклониться Ахматовой, а я дожидался, положив руку на мохнатую голову Гека.
Это был первый ясный день после дождливой недели.
Вдруг я услышал голос:
— Лева, вам помочь?
Я поднял глаза: Гранин. Чего это он?
— Да нет, спасибо, — ответил я, недоумевая. Он кивнул и отправился дальше.
И тут я заметил, что подушечка, которую мне подкладывают под бок, выскользнула, упала и лежит в грязи. Так вот он о чем!
— Гек, подними, — сказал я.
И моя собака охотно мне помогла.
225
Государство моего духа
МОЯ КОМНАТА –
Мой мир — это моя комната. В каком государстве она находится? В государстве моего духа.
Между ним и соседней державой — открытая граница, и жена ежедневно пересекает ее, отправляясь за книгами и за продуктами.
Въезд к нам — без визы, но есть и персоны нон-грата. Территория для них, конечно, запретна, но, как и во все страны, засылаются иногда шпионы и лазутчики, и распознать их удается не сразу.
Диверсий, слава Богу, пока еще не было.
Мое государство не покоится на прочной финансовой основе. Оно бедное — беднее, чем Израиль. Мы целиком зависим от могучего соседа, и внешне нам приходится под него подлаживаться.
Наш сосед — великая страна с тысячелетней культурой: эта культура прекрасна, она входит во все наши поры, она воздух, которым мы дышим, но, к сожалению, зубы нашего соседа находятся слишком близко от моего горла.
Но я пишу и думаю все, что хочу. Хотя, разумеется, не
229
печатаю. И соблюдаю меры предосторожности. Недостаточные. Иначе я не могу.
И мои друзья, мои умные золотые друзья качают головами:
— Смотри! Вспомни о Чехословакии. Все до поры, до времени.
Но я ничего не в силах переменить.
КАКОЕ ЭТО ЧУДО, ЧТО Я УСПЕЛ-
Боже мой, Боже мой, что я делаю — зачем я пишу прозу?
В суматохе переезда на новую квартиру, кошек, вещей наспех беспомощно исписанных страниц, в меня вдруг ниоткуда ударили две строки:
Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Боже, дай подняться, дай собраться с силой.
Я лежал, я ничего не подозревал, а на меня обвалом пошло стихотворение — сразу, строка за строкой, и тут же стало теряться, пропадать. Сперва я ничего не сообразил, потом вскочил, выхватил тетрадь, но оно уже уходило и я не успевал — всюду оставались пропуски. Но я напряг память и вот — почти все они заполнились.
Неужели я успел? Какое это чудо, что я успел!
Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Боже, дай подняться, дай собраться с силой.
Я тебя не видел, я тебя не знаю…
Дай прожить, ладони кровью не пятная.
Огради от злобы, охрани от муки,
Я тебе целую сморщенные руки.
Даже если вправду нет тебя, Владыка,
Упаси от раны, удержи от крика.
Сжалься надо мною, сделай землю милой…
Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Для чего я пишу прозу?
230
О БОГЕ-
Верю ли я в Бога? На этот мучительный для меня вопрос я отвечаю отрицательно.
Но горюю и завидую, потому что верующим легче.
Я поэт, я знаю, что такое подсознание и интуиция. И все же главное для меня — понять.
И я изо всех сил старался понять.
Я перебирал в уме десять заповедей: не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего… И недоумевал: ведь это кодекс любого порядочного человека.
А люди глубоко верующие крали, желали жену ближнего своего, устраивали войны, и два священника именем Божьим благословляли каждый свою армию.
Я жадно расспрашивал верующих. Они не обижались, но отвечали:
— Сначала надо уверовать, а не понять. Понимание придет потом. А если не придет, это тоже не имеет значения. Главное — вера.
Лишь один человек (довольно, цинично) попробовал объяснить:
— Вот предположите, что вы евнух, а я нет — и перед нами обнаженная женщина. Сумеете ли вы понять мои ощущения?
— Да, — ответил я, — сумею. У нас с вами есть общее — язык. Вы мне обо всем расскажете. Ощутить не смогу, а понять смогу.
Я прочел изумительную книгу отца Сергея Желудкова "Почему и я христианин?" Меня потрясло, с каким бесстрашием и с какой честностью он собрал в начале книги аргументы противников религии.
Я убедился: человек вышел на бой с открытым забралом.
Но когда началась эта схватка, она началась с того же:
— Сперва надо уверовать.
И я продолжаю задавать себе и другим все те же вопросы:
— Почему умирают маленькие безгрешные дети? Почему
231
войны? Почему вчера в нашей парадной злодей убил женщину? Почему Бог это допускает?
Кто-то привел мне мысль Бердяева, что Бог не околоточный. И добавил:
— Человеку дана свободная воля.
Но если Бог равнодушен к моей судьбе, во всяком случае, пока я не уверую, да в общем-то и потом, то какая разница, существует он или не существует?
Я понимаю, что с точки зрения верующих я кощунствую. Но я не хочу кощунствовать. Я просто пытаюсь понять.
Я знаю изречение: "Не мудрствуйте лукаво!"
Но если Бог дал мне свободную волю, то он дал мне и разум. Дал ведь для чего-то? Почему же я не имею права размышлять?
Меня упрекают:
— Ты хочешь создать Бога по своему образу и подобию, ты хочешь, чтобы у него были твои понятия о добре и зле.
Разумеется.
Если есть Бог, которому для каких-то иных, высших, непонятных мне целей нужна смерть невинного ребенка, то он мне просто враждебен, и дай Бог, чтобы его не было.
Не трогает меня и мысль повторяемости жизней. Если я являлся в прошлых своих превращениях Наполеоном, деревом или тигром, но не могу соединить это памятью воедино, то что мне с того?
Не волнует меня также идея, что я частица мирового духа. Умру — увижу. А пока — почему это должно меня утешать? Какой с этого толк?
Я не могу, к сожалению, читать философии, тем более религиозной. У меня иной склад ума.
Я спросил:
— Кого мне прочесть из философов? Кто легче? Мне посоветовали Спинозу.
Это было действительно совсем просто. Но где-то на третьей странице внимание отвлеклось, и я потерял одну мысль. Одну — а все здание рухнуло. Выпало логическое звено, и цепь разорвалась и обессмыслилась.
232
Я почувствовал безмерное уважение к философии и страх перед ней.
Геннадий Гор без конца рассказывает мне суть бесчисленных философских учений. Я слушаю его всегда с острым интересом, хотя наутро все путаю и забываю.
Но и он однажды сказал мне: