Врач:
— Откажитесь от своих бредовых идей, зто и есть путь к выздоровлению. Не спорьте, подумайте хорошенько. А то придется лечить.
За две недели несколько раз вызывают в кабинет, уговаривают.
Потом с каким-то даже сожалением:
— Ну что ж, будем лечить.
Старчик рассказывает:
— Сопротивляюсь, но борьба напрасна. Два дюжих санитара перехватывают горло полотенцем, душат. Когда ты уже на грани потери сознания, отпускают, а затем — еще и еще.
Наконец сестра делает укол галоперидола. Наступает страшное состояние. Все мышцы сокращаются по-разному, тело корежит, слюни до самого пола. Бегу к врачу.
— Доктор, помогите, не могу больше — снимите лекарство.
— Лекарство тут ни при чем. Это ваша болезнь вас мучает.
— Помогите, сил нет.
— Хорошо, я подумаю.
На следующий день сестра набирает вместо трех кубиков пять.
— Зачем вы это делаете? Я же ходил к врачу.
— Ничего не знаю. Вот назначение. Товарищи по палате уговаривают:
— Не ходи к врачу, хуже будет.
Но у меня уже нет ни воли, ни собственного «я». Стучу в дверь кабинета. Врач вежлив, даже приветлив.
— Мы же хотим вам добра.
254
Умоляю:
— Снимите лекарство. Сил нет.
— Хорошо. Я подумаю.
Наутро доза опять увеличивается. Я уже так ослаб, что сестра обходится без санитаров.
От передозировки почти каждый день кто-нибудь падает — кома.
К нему бросаются, колют кардиамином, массируют грудь, стараются вытащить на свет для новых мучений. Но это удается не всегда.
Диагноз — сердечная недостаточность.
— Петя, — говорю я, — если теряется личность, подавляется воля, почему вы не отреклись?
Он улыбается:
— Видимо, что-то все же остается. А, может быть, нам помогает Бог.
СКОЛЬКО ИХ? –
Сколько их, этих людей — бесстрашных, пренебрегающих презренной пользой, отдающих душу свою за други своя?
Не знаю, немного.
Но сколько бы их ни было, это лучшие люди, встреченные мною на земле.
И иногда, в счастливые минуты, мне кажется, что я тоже один из них (как зто несбыточно!), что мы сошлись вместе, понимаем друг друга с первого взгляда, прежде первого слова, и я читаю им свои стихи:
Еще нас ждет удача или слава,
Еще поет нам песни Окуджава…
Что из того, что прошлое в крови?
Нам хорошо. Не сломлена отвага.
Поговорим о бурных днях ГУЛАГа,
О Пушкине, о дружбе, о любви.
255
ВЫПЬЕМ ЗА АКАДЕМИКА! –
В трудные дни, когда выслали в Горький Андрея Дмитриевича Сахарова, на его московской квартире собрались друзья. И один из них произнес тост, который я запомнил на всю жизнь.
Он сказал:
"Мы собрались здесь в бывшей столице Советского Союза — бывшей, потому что столица страны находится там, где бьется ее сердце.
Выпьем за Академика!"
256
Голос предков
Голос предков —
ветерок в моей крови,
Не смущай меня,
не мучай,
не зови.
Что мне шепот твой гортанный у плеча,
Над молитвенником белая свеча?
Я пропитан этим небом до корней,
Нет мне хлеба,
нет мне родины родней.
Вот мой Лермонтов
и вот мои Кижи…
Что ты хочешь от меня,
скажи?
Для чего ты мой покой разбередил?
Я и с Игорем на половца ходил,
И друзья мои в могилах
под Москвой…
Что ты шепчешь?
Я давно уже не твой.
Разве в доме
уживутся
две любви?
Не смущай меня…
Не мучай…
Не зови…
ДЕЛО ВРАЧЕЙ –
Сначала убили Михоэлса. Вероятно, он был слишком крупной фигурой, и Сталин, который ничего не боялся, на этот раз не то чтобы испугался, а почему-то не захотел вселенского шума и решил схитрить.
Михоэлса похоронили с почетом, но гроб не открывали, настолько было изуродовано тело. Причину смерти не сообщили — скоропостижно скончался.
Я часто представляю себе эту ночь — ночь длинных ножей. Грязная белорусская дорога. Подкупленный правительством шофер останавливает машину. Подкупленные правительством бандиты (местные или командировочные — из Москвы) вытаскивают великого артиста в ночь, на дорогу, как вытащили бы весь еврейский народ — и ножами, ножами…
Да так, чтоб не сразу, чтоб подольше не умирал.
Вся страна знала, что Михоэлса убили. Знал и весь мир. Но не ссориться же из-за этого с Советским Союзом.
Тогда, закончив проверку, Сталин отдал второй тайный приказ. И началось "дело врачей".
Я хорошо помню эти дни. И всегда удивляюсь той душевной готовности, той радости (не нахожу другого слова), с которыми встретило это мерзкое дело широкое население страны.
Недаром советская власть с конца войны так старательно культивировала антисемитизм.
Статья "Убийцы в белых халатах" обошла все газеты. В центральной прессе публиковались благодарности Лидии Тимашук, раскрывшей заговор. "Доченька, — писали ей, — спасибо, что ты спасла нас от этих извергов".
Ежедневно печатались сообщения о жуликах, ворах и расхитителях. Нет, никто не сообщал их национальности, но фамилии не вызывали сомнений. Об этом хорошо — у Слуцкого:
"Я вставал с утра пораньше, в шесть,
Шел к газетной будке поскорее,
260
Чтобы фельетоны про евреев
Медленно и вдумчиво прочесть".
В поликлиниках тянулись длинные очереди к русским врачам, потому что "еврейские врачи нарочно ставят неверные диагнозы, а детям прививают рак".
Я лежал тогда в больнице, курс лечения не был закончен, но заведующая отделением — пожилая добрая женщина пряча глаза (и то слава Богу!), сказала, что вынуждена меня выписать: койка нужна другому.
И я не посмел возразить, не посмел крикнуть: "Вы делаете так потому, что я еврей!" Ведь это была бы клевета на советскую власть.
Вообще нельзя было показать и виду. Оскорбления сыпались, на улицах, в магазинах; в коммунальных квартирах евреи жались по своим комнатам.
Знаю такой случай. Девушка-консерваторка, ехавшая в трамвае с виолончелью попросила кондукторшу подойти, чтобы купить билет. Та ответила: "Сама подойдешь, жидовская гадина!" Девушка подошла сама и ударила кондукторшу по лицу. Состоялся суд. Пассажиры выступили свидетелями обвинения. Студентку исключили из комсомола, выгнали из консерватории, дали три года за хулиганство.
Судьба ее была сломана навсегда.
Между тем, дело двигалось. Газеты, обнаглев, писали уже, что, как выяснилось на следствии, сионистская организация «Джойнт» передавала приказы об убийствах, в частности, через артиста Михоэлса.
Был разгромлен еврейский театр, целиком арестован еврейский антифашистский комитет (Зускин, Перец Маркиш, Квитко).
А какая чистая душа была у Квитко, какие удивительные детские стихи его переводил Маршак!
"Климу Ворошилову
Письмо я написал:
'Товарищ Ворошилов,
Народный комиссар…"
261
Не помог поэту Клим Ворошилов и письмо никакое не дошло — увели, убили…
А врачи, как и всегда у нас бывало, сознались во всем. Приближался процесс. Ходили упорные слухи, что общественным обвинителем будет Илья Эренбург. Хочу верить, что это клевета.
Готовилась короткая звериная расправа. Где-то (то ли в тайге, то ли на Крайнем Севере) спешно строились бараки. Сразу же после суда всех евреев должны были выслать туда, "чтобы спасти от справедливого гнева советского народа".
Выручить их — их, нас, меня — могло только чудо. И оно совершилось: 5 марта 1953 года умер Сталин.
В тот день я — неверующий человек — написал стихи:
Мелькает огонек зеленый
И машинист угрюмо ждет,
Пока рассадят по вагонам
Тот Богом проклятый народ.
Но Ягве на расправу бурям
Не даст народа своего,
И умирает в ночь на Пурим,
Кто руку поднял на него.
Я понял, а многие не поняли. Мы так долго находились под гипнозом этого имени, что в день всенародного траура, в счастливый день его смерти, евреи говорили друг другу: "Теперь все, теперь мы окончательно пропали!" И искренне считали, что ушел их последний защитник.