Не покажется родина раем,
Если ад напоследок прошел.
Молодой парень задержался у входа в таможню. Родители засуетились:
— Юра, иди скорее. Он вдруг сказал:
— Не хочу. Они не поняли:
— Куда не хочешь?
294
Он сказал:
— На таможню не хочу и уезжать не хочу!
— Ты с ума сошел! — всполошились родители.
Он повторил со злостью:
— Не хочу уезжать!
Махнул рукой и пошел.
БЫЛО –
Звонок Лили Инниной маме.
— Ну как уехала Инночка — чулки снимали?
— Слава Богу, нет.
— А трусы?
Смущенная пауза. Потом со вздохом:
— Было.
ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА –
Снова отлет.
Пожилой человек, страшно волнуясь и картавя, говорит провожающим:
— Уезжают храбрецы — остаются герои!
И сразу вспомнилось недавнее изгнание евреев из Польши и гордые прощальные слова:
— Когда уедет последний из нас, не забудьте погасить свет!
ИСХОД –
Это стихотворение написалось внезапно, и сначала я сам не знал, о чем оно.
Но когда я случайно прочел его друзьям и увидел на их глазах слезы, я тут же понял, что оно об исходе, о тех, кто навеки покидает родину, разрывая живую стонущую ткань.
По таможенным законам ни одного русского слова (на-
295
писанного или напечатанного на машинке) за границу вывозить нельзя. Приходится прибегать к способу, предложенн му Генрихом Гейне. Помните его "Зимнюю сказку?"
"Глупцы! Чего в чемоданах искать?
Ведь там ничего не найдется!
Моя контрабанда в моей голове
Повсюду со мной везется".
Читать мысли КГБ еще не научилось. И друзья, прощаясь со мной, заучивали мое стихотворение наизусть:
Хотите я вам нарисую
Две лодки и два корабля,
И землю, с которой простился?..
Пускай уплывает земля!
Пускай уплывает, не жалко…
Зачем она машет плащом?
Полжизни на ней протрубили,
Полжизни осталось еще.
Уходит она в повороте,
Который не преодолеть.
Пускай уплывает, не жалко…
Ах, лучше бы мне умереть!
ОБЪЯВЛЕНИЕ –
На стенде Ленсправки — объявление: "Куплю большие чемоданы".
ШУТКА-
По городу кочует шутка:
"Скоро в Ленинграде останется всего одна еврейка — Аврора Крейсер".
296
АМЕРИКАНСКИЕ СНЫ –
Стояло грустное лето.
То и дело приезжали прощаться друзья. Близкие люди уходили из нашей жизни навсегда. Они не умирали, но это было подобие смерти.
Лев Александрович — "диссидент несчастный", ставший членом семьи, проживший у нас в квартире полтора года, незаменимый помощник, очаровательный собеседник — добрый, трогательный, смешной…
"Никогда не прощай, навсегда до свиданья,
Милый друг, золотой человек!"
Эмма Сотникова — красавица, храбрая женщина, редактор блестящего самиздатовского журнала "Евреи в СССР"… Не простучит больше каблучками по Фонтанке от своего тма до нашего, и в коридоре не кинется ей навстречу Гек.
В последний раз увидел я и моего старого товарища — Реню Блаушильда. У нас сидели американцы. Обняв Лизу Такер, Реня нахально пригласил ее: Приезжайте к нам в Америку!
Все засмеялись. У всех на глазах были слезы.
"Что мы делаем? Расстаемся". Мы одновременно — каждый про себя — слышим "Поэму конца":
"Звук, от коего уши рвутся,
Тянутся за предел тоски…
Расставание — не по-русски!
Не по-женски! Не по-мужски!
Не по-Божески! Что мы — овцы,
Раззевавшиеся в обед?
Расставание — по-каковски?
Даже смысла такого нет!"
Прощался Марк.
Прощался Давид Яковлевич.
Прощались Юра с Линой.
297
Прощалась Гитана.
И приснились мне два «заграничных» сна:
Я и Лиля едем в Америку, почему-то на поезде. Высаживаемся за одну станцию от Нью-Йорка. Крохотный вокзал похожий на комаровский, кругом зелень. Подходит военный или полицейский (точно не помню), суховато спрашивает:
— А ю джемен?
— Нет.
— А ю френч?
— Нет.
— Вот кантри а ю фром? — удивляется он.
— Мы рашен.
Тогда на отличном русском языке он просит предъявил документы. Я протягиваю письмо мистера Фрида о том, что из Бостона мне выслана инвалидная коляска. Но он качает головой:
— Это не пропуск. Вам необходимо вернуться.
Мы едем на поезде обратно, и всю дорогу Лиля меня ругает, что я уговорил ее эмигрировать, а теперь нас посадят как изменников родины.
Второй сон.
Я лежу на скамейке — в Америке — в большом зале. Кругом эмигранты из Советского Союза — все интеллигентны, с университетскими значками. Передо мной обитая клеенкой дверь, за которой сидит американец, дающий направление в разные города — на работу и местожительство.
Выходит Лиля, огорченная: вакансий нет, придется ждать на этой скамейке, по всей вероятности, еще много дней.
Кто-то приносит мне письмо от брата. Из письма понятно что мы уехали без визы, просто удрали. Брат пишет: "Я уже знаю, что вы успели обогнуть Кронштадт и поэтому наши военные корабли не смогли вас догнать".
Эти слова занимают верхнюю часть листа. Под ними четко — как заголовок — выведено: "Вот люди, которых ты погубил своим отъездом". И ниже — фотографии, много фотографий родственников и знакомых: почти все они давно
298
умерли или уехали. Первым наклеен на бумагу коллективный снимок Мониной семьи.
Я проснулся от угрызений совести. Проснулся или перешел в другой сон? Ясно одно — я никуда не уехал. Веки смыкаются, но я у себя, на комаровской даче.
Может быть, никто не уезжает? Может быть, зто только дурное наваждение?
Сплю я или не сплю? Во сне или не во сне перемещаются тени и солнечные блики в прищуре слегка отодвинутой занавески?
Как хочется обо всем забыть!
Леса темные провалы,
И завидя нас двоих,
Катят бочки пивовары
В острых шапочках своих.
Эта влага не в новинку,
В сердце горечи плеснем…
Рип Ван Винкль, Рип Ван Винкль,
Неужели мы уснем?
Прямо тут, с асфальтом рядом,
Сев на холмик травяной,
Привалившись к Ленинграду
Ты плечом, а я спиной.
Белой пены ворошенье,
Отказаться нету сил.
Искушенье, искушенье —
Сам у гнома попросил.
Не засудят, не осудят:
Восемь бед — один ответ.
Может, внуки и разбудят
Через восемьдесят лет.
299
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Коктебель
ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС-
Моя раскладушка стояла не то на берегу, не то в море на самой границе воды и суши. Волны осыпали лицо брызгами, и то и дело доставали снизу до парусины.
Раскладушка незаметно сползала, поддаваясь этим легким толчкам, и друзья каждые несколько минут со смехом подтягивали ее обратно и грозили, что сейчас отвернутся и меня унесет в Турцию.
В песок ткнулась массивная шестивесельная шлюпка. Веселые бородатые мужчины бережно, как драгоценность, вынули из нее крохотную, нелепо одетую старушку в панамке и суконном халате — Марию Степановну Волошину.
Пляж почтительно стих.
И вдруг она увидела меня:
— Левушка приехал!
Из-за искривления позвоночника я лежу только на одном боку и никак не мог к ней повернуться.
Она вошла в воду, обогнула раскладушку, опустилась на колени, чтобы было удобнее, и три раза по-русски со мной поцеловалась.
305
Как называется книга Стефана Цвейга — "Звездные часы человечества"? А это был мой звездный час, хотя солнце пылало в зените.
А потом те же смуглые бородатые мужчины тащили мою коляску по узкой лестнице — такой узкой, что они не могли идти рядом, а находились впереди, неудобно выгибая руки, а другие подпирали колеса сзади, но это продолжалось не долго, и меня ввозили в прохладу мастерской, и я глядел на Таиах, и на темную, изъеденную солью щепку — доску корабля одиссеева, и на картину Диэго Ривера, а с третьего этажа мне щедро приносили все, о чем бы я ни просил: и диковинную раковину (с нее Врубель, по словам Марин Степановны, перенял полосы и переливы для крыльев "Царевны-лебеди"), и чётки, и камни, и маски. И каждую вещь можно было трогать, гладить, переворачивать.