А затем наступила пора обучения Жужечки. Клеопатра, очевидно, прикладывала к ней свою полудикую судьбу и поэтому уроки были жестокими и бескомпромиссными.
Жужечка боялась лазать. Клеопатра, вся ощетинившись, загоняла дочку на кипарис, влезала сама и сталкивала ее оттуда.
Она то и дело нападала на нее из засады и они кубарем катились по полу или по моей кровати.
Эти учебно-показательные драки были очень свирепыми, и Жужечка орала, как резаная. Но однажды я нарочно подставил руку; Клеопатра, войдя в раж, ударила зубами и меня, и я увидел, что это совсем не больно.
323
Вся ее ярость оказалась чистым актерством.
Слава о нашей кошке докатилась до Марии Степановны и она пришла посмотреть на нее.
И Клеопатра опять поразила меня своей чуткостью. Она, сторонящаяся чужих, прыгнула к Марии Степановне на колени и легонько покусала ее морщинистые щеки.
Море стало похожим на Балтийское. Оно уже не сверкало огнями, с него дули холодные ветры. К тому же и путевки наши кончались.
Жужечку мы пристроили сравнительно легко — за пять рублей и несколько банок консервов. Ласковый пьяный мужичонка клялся ее кормить, не выгонять и, кажется, сдержал свое обещание.
С Клеопатрой было сложнее. Кошки в поселке жили у всех. Да она бы ни у кого и не осталась.
Тревога вселилась в нее за сутки до отъезда.
Лиля пошла прощаться с директором и Клеопатра увязалась за ней, хотя никогда прежде этого не делала.
Она чинно шествовала по краю дорожки, изредка поглядывая вверх.
— Не забывай обо мне. Я рядом.
Встречные улыбались.
У входа в административный корпус Лиля наклонилась, подхватила кошку и так и вошла к директору с живым воротником на плечах.
С пяти утра Клеопатра рвала нам душу. Она переходила с постели на постель, лежала то на моей руке, то на Лилиной (с ней поменьше, со мной подольше), словно прощалась.
После завтрака она, как обычно, ушла охотиться, а за нами вскоре приехали.
В предотъездной суматохе она вдруг появилась — в неурочное время. Я не среагировал сразу и она, немного и повертевшись среди людей и чемоданов, ушла снова.
Как я тосковал потом, что не приласкал ее напоследок!
Уборщице мы оставили деньги и просили кормить Клеопатру хоть первые дни.
324
Лететь было грустно. Мы представляли, как она приходит в пустую лоджию, становится на задние лапки и заглядывает в запертую стеклянную дверь. Мы чувствовали себя негодяями.
Через полтора месяца Лиля вытащила из ящика письмо Лукерьи Антоновны — нашей уборщицы. И ударили слова:
"А кошечка ваша не приходила ни разу. Ума не приложу, и как это она догадалась, что вы уехали!"
Где ты, Клеопатра? Жива, охотишься, дичаешь? Или тебя глубокой осенью поймали, сунули в орущий, набитый бесхозными кошками мешок, отвезли подальше от берега и утопили?
Не хотел бы я тебе такой судьбы!
325
Комарово
Ты говоришь: я очень постарел.
То снова сердце, то опять прострел.
Сердитый. Озабоченный. Неловкий.
Что мне от лет своих не убежать,
Что остается целый день брюзжать
И сморщиться, как яблоку в духовке.
Я виноват, наверное… прости…
Вчера опять сидели до пяти.
Я сбился с темпа — что же тут такого?
При чем здесь возраст?.. Ты сошла с ума.
При чем здесь возраст — посуди сама!
Ну, милая… Ну хочешь в Комарове?
Я не устану — ты доверься мне.
Мелькнет, как радость, белка на сосне,
И упадет к ногам пустая шишка.
И будем мы счастливые идти,
И так легко нагонит нас в пути
Вчерашний гость, подвыпивший мальчишка.
ВИКТОР БОРИСОВИЧ ШКЛОВСКИЙ –
Со Шкловским я познакомился в комаровском Доме творчества, в тот свой первый счастливый приезд. Кого только там не было: и Виктор Некрасов, и надменная Панова, и Миля Кардин — автор дерзкой статьи "Легенды и факты", и Козырев — лыжник с королевской осанкой, замечательный астроном, недавно открывший вулкан на луне, и вдова Переца Маркиша.
А через несколько дней появился Шкловский.
Лиля подвезла меня к нему в вестибюле. Он сразу очень заинтересованно спросил, как обстоят мои литературные дела. Я огорченно ответил: "Плохо, Виктор Борисович. Прямо какой-то гордиев узел".
Он так и вскинулся:
— А вы знаете, как разрубают гордиев узел?
— Нет.
— Спрашивают, кто здесь Гордий, и бьют по морде.
Я уже любил его. И началась у нас неделя Шкловского.
Он приходил к нам каждое утро, как на работу, скребся в дверь, и еще на ходу, не успев устроиться в кресле начинал говорить: "А Володя как-то раз в девятнадцатом году…"
И мы знали, что это не какой-то там Володя, а, разумеется, Маяковский.
Я никогда еще не встречал такого изумительного рассказчика. Это был нескончаемый монолог — часа на четыре. Истории, парадоксы, мысли сыпались, как из рога изобилия. Хотелось схватить карандаши записывать — зафиксировать хоть частицу этого фейерверка, но было неудобно.
До сих пор слышу его голос: "Ведь в искусстве как? Одни сдают мочу, другие — семя. А принимают-то по весу!"
Вспоминается забавный эпизод. У нас сидели гости. Виктор Борисович постучался, но увидев, что мы не одни, несмотря на уговоры, зайти отказался:
— Нет-нет… Не буду мешать… Я вас навещу позже… пока посижу с Добиным.
330
Литературовед Добин и его жена Александра Александровна — очень уже немолодые, одинокие люди — души не чаяли друг в друге. Ефим Семенович часто хворал, и жена почти не оставляла его.
Гости уехали, и мы готовились к обеду. Вдруг Лиля случайно взглянула в окно и, вскрикнув, ринулась в коридор. Я взглянул тоже. По саду мчалась Александра Александровна. Даже на расстоянии было видно, что на ней лица нет.
Я сразу все понял. Очевидно, муж не встретил ее на вокзале в условленное время — значит, он тяжело заболел, значит, конец света.
Лиля перехватила ее у входа в вестибюль:
— Александра Александровна, дорогая, успокойтесь, Ефим Семенович здоров, все в порядке.
Но та, ничего не слыша, отстранила Лилю, устремилась к номеру и распахнула дверь.
Маленький Добин лежал на огромном черном диване, одетый, в школьных детских ботинках, с мокрым полотенцем на лбу.
Александра Александровна возопила:
— Ефим! Что случилось?
Добин — бледный, с полузакрытыми глазами — приподнялся на локтях и ответил еле слышно:
— Меня Шкловский заговорил.
Мы с Лилей в своей комнате долго смеялись.
От этого невысокого, сбитого без швов старика (а ведь он был старик, хотя это тоже казалось парадоксом) буквально излучались сила и энергия. Когда он здоровался за руку, люди приседали. Поговаривали, что однажды у Эйхенбаума он завязал узлом кочергу.
В столовую он приходил с «маленькой». Глотал шарик витамина и запивал водкой. А потом завтракал.
В нем жила острая жажда впечатлений. В отличие от многиих хороших рассказчиков, он не только говорил, но и слушал.
Помню, я поделился с ним какой-то баечкой о грузинских пирах. Казалось, он не обратил на нее никакого внимания.
331
Улыбнулся — и все. Но через пару дней (забыв, от кого слышал) он рассказал эту историю мне. И надо признаться, сделал это гораздо лучше — лаконично, отточенно, с блеском. Все наши издательские обиды Виктор Борисович переживал, как свои.
— Вам нужно было ударить его по лицу, — учил он Лилю — вообще сдерживаться очень вредно. Когда моя матушка разгневалась на одного грубияна, она бросила в стену кипящий самовар.
И добавил с гордостью:
— А я в молодости бросил своего соперника в раскрытый рояль.
О неумолимо надвигающейся старости он говорил с великой печалью, но иногда хорохорился. Выступая в Доме архитектора, он сказал:
— В этом зале я, вероятно, самый старый человек. Наступила пауза. И внезапно — выкрик отчаяния и протеста: