— Но так было не всегда!
В уютный комаровский вечер, "когда у каждого окна крутилось по метели", когда на круглом столике аппетитно дымился чай, Лиля рассказала, как она впервые проч! «Zoo» и как ей хотелось написать ему.
Шкловский неожиданно расстроился.
— Почему вы этого не сделали? — укорял он. — Никогда так не поступайте. Ну что вам жалко было? Разве можно стесняться сделать кому-то приятное? Человек должен быть добрым.
Мы не нуждались в доказательствах его собственной доброты, но были счастливы, когда прочитали в книге Надежд Яковлевны Мандельштам трогательные благодарные страницы о том, как в самые тяжелые годы Шкловский и его жена помогали Мандельштамам.
Помог он и мне — написал к моей книге прекрасное доброе предисловие, надежно заслонившее меня от критики.
А я посвятил ему стихотворение.
332
Нас Летний сад не водит за нос —
Он не обманщик, не шутник.
И вот уже двуликий Янус
В осенней горечи возник.
Я — человек, к нему идущий —
Не плоть, а тонкое стекло.
Два глаза видят век грядущий,
Два — всё, что былью поросло.
Горит весельем, в горе тонет
Четырехглазый этот взгляд…
Татарской бурей мчатся кони,
Над ними спутники летят.
Зачем же собирать улики?
Не ройся в книгах — ни к чему.
Он не двуличный, он двуликий,
И я завидую ему.
Как юный лик высок и пылок!
А в старом — сила мудреца.
Я тихо тронул свой затылок:
А нет ли там еще лица?
По желтым листьям бродят блики,
Перемешались век и миг…
Стою печальный, одноликий,
А мир вокруг тысячелик.
В БОЛЬНИЦЕ-
В больницу меня вез на новенькой машине наш друг артист Юрский. Он такой знаменитый, что просто противно. Его узнавали на улице. Когда он вкатил меня в палату, больные привстали на своих постелях.
Стихи о больнице я написал уже месяц назад. Это был [?]борческий протест, который я не читал никому, боясь притворных, укоризненно-бодряческих фраз Сережи и тайных слез Лили.
333
Здесь, в этой печальной обители, стихи пришлись один к одному. Я даже удивился, до чего точно все получилось:
И вновь больничные палаты:
Прими лекарство, бинт сверни.
А Бог опять взимает плату
И пересчитывает дни.
Его недремлющее око,
Его бестрепетная длань
Неторопливо и жестоко
Перебирают нашу дань.
Ну что ж, кичись своей казною!
Мы не в обиде — мы в тоске.
Мы прячем руки за спиною,
Зажав монеты в кулаке.
Идет беда по коридорам,
Сосед притих и спал с лица,
И этим Божеским поборам
Не видно доброго конца.
Я и не ждал доброго конца. Стоило протянуть руку слева на животе прощупывался упругий тяж. Врачи ежедневно поворачивали меня на бок и мяли железными пальца — искали главную болевую точку. И только пальцы Елены Семеновны дотрагивались осторожно и ласково.
Сестры были милыми и внимательными — одна лучше другой; санитарок, как везде, не хватало.
Сосед по палате, бывший спортивный радиокомментатор, настойчиво предлагал мне по утрам электрическую бритву, но затем тщательно и брезгливо протирал ее одеколоном.
Очевидно, боялся заразиться.
Приходя с процедур, он долго кряхтел, а потом начинал хвастаться — не прошлым своим, заграничным и интересным, а убогим настоящим.
Достал отличный цветной телевизор. А совсем недавно купил дачу — не дачу, а загородный дом; и на машине недалеко, всего час езды.
334
Расспрашивал он и меня. А я, давно уже заметивший за собой этот грех, стеснялся нашей бедности и, презирая себя и мещанство, давал уклончивые ответы.
Нa противоположной койке пил морс из поильника полковник в отставке. Все знали, что дни его сочтены. Он изобретательно капризничал, измывался над женой, но все равно я его жалел.
У кроватей на бинтах висели бутылки, которые называли «катюшами». По коридорам проносили кроваво-черную мочу.
Вечером, когда гасили свет, можно было полежать на спине и подумать.
Я думал, что не место здесь молоденьким девочкам-сестрам, что ни к чему уже соседу его роскошный загородный дом, а о себе я не думал — я вспоминал.
Иногда я задремывал, но внезапно просыпался и вспоминал снова.
Когда мы с Лилей поженились, у нас совсем не было друзей. По лестнице ЗАГСа меня нес один Ритик. Регистратор поставила штамп, я поцеловал жене руку и она благодарно заметила это на всю жизнь. Должно быть, Бог подсказал мне как поступить.
Вова везет меня через лесок, по усыпанной хвойными иглами дороге. Лиля говорила, что в детстве, если его спрашивали, где отец, он отвечал: "Собаки съели!"
Я хочу сказать ему, что не надо больше грустить, что он мне как сын, но робею и откладываю на завтра.
Я ведь не знаю, что вечером он утонет.
И опять Комарово. Середина лета. По стволу бегает белки. На солнышке греется пустой шезлонг. А на крыльце нижнего дома стоит Глеб Семенов с охапкой березовых дров.
У Семеновых топят,
Значит, осень пришла,
Значит, время торопят —
Вот какие дела.
335
И свистят электрички,
И бегут вдоль окна
Станций звонкие клички,
Дачных мест имена.
Этот день неподсуден —
Не желтеют сады,
Ходят строчки и люди
Возле невской воды.
Деловит, как хозяин,
Катерок на волне…
И весь город изваян
Не вокруг, а во мне.
Умираю в больнице
Наяву, наяву,
А ночами мне снится,
Что я снова живу.
И вот я лежу на рентгеновском столе. Он твердый — мне больно и неудобно.
"Задержите дыхание. Не дышите. Не дышите. Можно дышать".
Сейчас все выяснится. А чему, собственно, выясняться?
Страха нет. Одна печальная покорность. Не биться же головой о стену! Да и стена далеко. Стол стоит посередине комнаты.
Я выпустил четыре книги. Из них только московская предпоследняя, устраивает меня вполне.
Главные стихи остались в тетрадях. Напечатают ли их когда-нибудь? Через пять лет, через десять, через сто?
Через сто — ишь чего захотел! Ты проехал свой путь по усыпанной хвойными иглами дороге, и какая тебе разница что будет потом?
Как это — какая разница? А Лиля?
И острая мысль — не от эгоизма, от жалости:
"Бедная моя, лучше бы она умерла первой — ей было бы легче".
336
Каждые десять минут входит Елена Семеновна, она волнуется гораздо больше меня. Готово? Нет снимок еще не проявлен.
— Готово?
— Сейчас, Елена Семеновна, — скоро. И наконец:
— Можно.
Она скрывается за дверью, почти сразу выходит сияющая и крепко меня обнимает:
— Нет опухоли!
И по всем этим бедным коридорам, по всем этим измученным палатам проносится:
"Нет опухоли! Нет опухоли!"
Я ощущаю себя членом несчастного братства. Я пытаюсь встать на место каждого из них.
Ну нельзя порадоваться за себя, так можно хоть за другого порадоваться!
Л потом я лежал в палате. Соседи деликатно вышли.
Жизнь возвращалась.
У постели сидела моя жена, моя любимая женщина, и я дотронулся до ее груди.
Когда Лиля — ни жива, ни мертва — ждала в коридоре у рентгеновского кабинета, к ней подошла больная, — бледная, с изможденным лицом, с затухающими от муки глазами. Она сказала:
— Вашего мужа повезли на рентген, давайте я посижу с вами.
— Что вы! Зачем же?
— Нет, я все-таки посижу.
Они сидели рядом и молчали.
А когда все стало известно, она улыбнулась Лиле, погладила ее руку и с трудом поднялась, держась за спинку стула:
— Ну, теперь я пойду.
Звали эту женщину Ирина Антоновна. Через неделю она умерла. Я ее никогда не забуду.
337
ДЕРЕВЬЯ –
Стояла неслыханная жара. От Левашова до Песочной горел торф, и у железной дороги висел дымный туман.
А до нас дым не доходил. Воздух загустел от зноя, перемешавшись с запахом хвои, и стал таким густым, что его можно было нарезать ломтями.