Этот человек для меня загадка. У него всегда все было благополучно, его толстые скучные книги любил Хрущев.
Но я не знал еще существа более приниженного. Он боялся всех: начальства, прохожих, даже Лилю и меня.
И не включает нашего советского радио, чтобы соседи не подумали ненароком, что он слушает западное.
Лиля хотела подшутить:
— Что это вы читаете, Марк Ильич, — "Континент"?
Но я отговорил:
— И не вздумай. Его тут же кондрашка хватит.
А вот иллюстрация — о том же.
Соседка по даче, женщина примерно моих лет, рассказывает:
— Хотела устроить мужу юбилей — так трудно! Продуктов нет, всюду очереди. А тут еще эти чёртовы майские праздники.
И мгновенно пугается:
— Впрочем, что это я! Какие же они чёртовы!
Я злорадно подхватываю, дразню:
— А какие же еще? Конечно, чёртовы! Чёртовы майские праздники, всем осточертели.
У нее даже губы белеют от страха:
— Нет, зачем же, я майские праздники люблю!
НЕ ЛЫКОМ ШИТЫ-
Рядом со страхом прекрасно уживается тщеславие. У нас на участке одновременно арендовали комнаты Кутузов, Раевский и Ланской.
344
Целый 812-ый год!
Только у Женьки Кутузова фамилия была настоящая. Раевский и Ланской — скромные писательские псевдонимы.
Вот так — знай наших!
АНТИСЕБИТ –
Под сосной, у нашего пандуса — разговор с трехлетним Василием. Он худенький, звонкий, белобрысый. Родители его китаисты.
Вася, а ты кто?
— Китаец.
— Может быть, еврей?
— Нет, китаец.
Спрашиваю по-другому:
— А ты немец или еврей?
— Немец.
— Эстонец или еврей?
— Эстонец.
Стало совсем интересно. Меняю местами.
— Ты еврей или индус?
— Индус.
— Еврей или итальянец?
— Итальянец.
Не хочет быть евреем, хоть тресни. Даже удивительно.
— Вася, так ты, может быть, антисемит?
И радостное:
— Антисебит!
БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК –
Вечером, когда мы возвращались с озера, нам навстречу из леса вышел грибник — небритый, неопрятный, с двумя полными кошелками… У него было хмурое, неприветливое
345
лицо, но увидев Гека, он вдруг поставил кошелки на землю, раскинул руки и сказал — восторженно и изумленно:
— Какой красивый белый человек!
НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ –
Это бывает не часто. Но сегодня подступило. Опять я вспоминаю свою выписку из онкологической клиники.
Я уже сижу во дворе в инвалидной коляске, а из в окон смотрят люди в больничной одежде и кричат:
— Не возвращайтесь! Не возвращайтесь!
Наверное, так кричали Орфею, выходящему из ада:
— Не оглядывайся! Не оглядывайся!
А он оглянулся.
А озеро внезапно на меня
Выходит из сумятицы сосновой.
Опять купанье красного коня —
Не озеро, а детство вышло снова.
Журнальная картинка на стене,
И мама наклоняется ко мне.
Не надо детства, юности не надо,
И памяти, и трупов на снегу…
Прозрачная озерная прохлада,
Я возвращаться в это не могу!
Журчит вода, как в давнем полусне,
И мама наклоняется ко мне.
Я памяти своей не понимаю —
Зачем ей жить и жалить без стыда?
И я друзей далеких обнимаю,
Которых не увижу никогда.
А кто-то уезжает на коне
И мама наклоняется ко мне.
346
ЮРИЙ СЕРГЕЕВИЧ РЫТХЕУ –
Пожалуй, самая любопытная фигура в ленинградском Союзе писателей — Юрий Сергеевич Рытхеу.
Это удивительный сплав культуры и дикости, обаяния и отталкиванья, широты и скупости, цинизма и немного притворного, почти детского простодушия.
Советская власть дала ему все. Если бы не произошла в 17-ом эта заварушка, он жил бы в грязной яранге, бил нерпу, мазал лицо тюленьим жиром и говорил по-русски несколько слов.
Сейчас он секретарь Ленинградского отделения, член Правления Союза писателей СССР, символ советской национальной политики, один из самых богатых людей нашего города.
На секретариате даже обсуждался вопрос, что три писателя — Гранин, Шестинский и Рытхеу — заработали за год слишиком много (около миллиона), и что это вроде бы неприлично.
Зa гнилым штакетником, среди подпирающих небо сосен, скромно расположились четыре дачки — невзрачные и совершенно одинаковые. Тесные одноквартирные домики Литфонд поделил пополам — на две семьи.
В 75-ом году мы неожиданно узнали, что нашим новым соседом будет Рытхеу.
Почему такой Крез, такой немыслимый богач удовольствовался столь жалким помещением? Из жадности? Совсем нет.
По капризу первого секретаря обкома Романова ни один ленинградец не имеет права приобрести дом в Курортном районе, не лишившись городской прописки.
Рытхеу мог бы скупить весь переулок Осипенко. Однако, "хоть видит око, да зуб неймет". Ничего не поделаешь, закон.
Новые соседи — всегда тревожно. Но нас успокоили:
— Да не бойтесь вы! Вам повезло. В ленинградском Союзе Рытхеу — единственный европеец.
347
Он действительно проявил необычную для писателя воспитанность. Первые слова были:
— Можно, я пройду поздороваюсь с Левой?
А за ним цепочкой потянулась знакомиться семья: жена Галя и дети, все уже взрослые — Сережа, Саша и красотка Оля, которой мы тут же подарили сиамского котенка.
К приезду Рытхеу я подготовился: поворочал глыбы его книг, поворошил журналы и, надо сказать, неподдельно огорчился. Прежде всего, это было неталантливо. Громада этнографии без всякого художественного отбора навалилась на сюжет, лишая произведение динамики.
Минут через сорок у меня начинало ломить скулы и просил Лилю: "Долистай и расскажи своими словами".
Поэтому я был ошеломлен, когда в ответ на расспросы о современном Севере, Юрий Сергеевич обрушил на меня каскад поразительных историй. И каждая из них была новеллой — короткой, с неповторимыми характерами: и количеств таких новелл казалось неисчислимым.
— Юра, — спросил я (через пару дней мы перешли уже на ты), — почему ты этого не записываешь?
Он усмехнулся:
— А зачем?
— Как зачем? Такие блестящие миниатюры! И абсолютно готовые.
Он опять усмехнулся:
— Ну и что! Ведь их не напечатают. Я знаю, какой товар нужен.
Меня резанула его фраза, но я продолжал:
— Ты ведь можешь писать вперемежку: неделю роман, неделю рассказы. Не хочешь писать, начитывай на магнитофон.
— А зачем?
— Ну напечатают когда-нибудь.
— Когда? После моей смерти? Мне это безразлично.
И повторил:
— Я знаю, какой товар нужен.
Я не удержался:
348
— Мне кажется, что ты человек необыкновенно высоко поднятый советской властью, но ею же и загубленный.
Он третий раз усмехнулся, явно польщенный.
Попробую пересказать несколько историй.
У чукчей обостренное чувство совести. Один из них проштрафился — напился или подрался: других провинностей не бывает.
Секретарь райкома — русский — долго его распекал:
— И тебе не стыдно! Все тебя уважали. Что ты скажешь соседям? Как ты будешь глядеть в глаза детям и жене?
Чукча пошел домой, снял со стены винчестер, перестрелял всю семью и застрелился сам.
Секретарь райкома потом хватался за голову:
— Что я ему сказал? Ну что я такого ему сказал?
Вторая история, к счастью, завершилась благополучно.
Начинается она, примерно, так же. Пожилой чукча в чем-то провинился. Он был членом партии с большим стажем, и племянник-комсомолец повез его на бюро обкома. Дядя перетрусил и по дороге спрашивал племянника:
— Что они со мной сделают?
Тот утешил:
— Да ничего тебе не будет. Поставят на вид — и все.
Дядя на беду оказался культурным. Он даже слышал краем уха про гражданскую казнь Чернышевского.