— Но ведь оно же записано! Почему вы не взяли ей собой?
И быстрый нахальный ответ:
— А мы маленький народ — у нас нет письменности.
И тут я начинаю понимать: он вообще не пишет стихи. Он катает подстрочники и приносит их для перевода.
Я не стал его переводить. И, как выяснилось, свалял дурака.
Через полгода в «Юности» напечатали большой цикл стихов Курилова в переводе Германа Плисецкого. У Гани уже был красивый псевдоним Улуро Адо (Сын озера). А вскоре поэт и переводчик выпустили стихотворную книжку.
Сегодня Ганя уважаемый человек, народный поэт. Возможно, он и научился писать какие-нибудь простенькие вещи по-юкагирски: неудобно все-таки. Но думаю, что главное его занятие — подстрочники.
Существуют две школы поэтического перевода. Oдна — за точность, вторая борется за дух, а не за букву. У каждой из этих школ есть свои короли, свои виртуозы. У первой — Лозинский, у второй — Жуковский и Пастернак.
354
Это — в декларациях. Как правило, такие мастера работают на стыке двух школ.
Но в Советском Союзе есть и третья школа — писать за поэта. Она компрометирует поэзию малых народов — ведь читатель никогда не знает, что принадлежит переводчику, а что автору. И невольно возникает шкодливая мысль из "Клима Самгина":
"Да был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было"?
Как же обстоит дело с Рытхеу? Сам ли он пишет? Бесспорно! А сам ли доводит до кондиции? Тут у меня возникают некоторые сомнения.
Когда Юра в своем творчестве перешел с чукотского на русский, у него были литправщики — Маргарита Довлатова и Смолян. Секрета из этого не делалось.
Но потом их дороги разошлись и по общепринятой версии Рытхеу ни в ком больше не нуждается.
Так ли это?
В августе он привез из города толстую папку с новым рманом.
— Надо еще хорошенько вычитать.
— Давайте я, — предложила Лиля, — я умею.
Он грудью лег на стол, загораживая свое детище.
— Нет.
Сказано было так решительно и так испуганно, что Лиля, конечно, не настаивала.
У Рытхеу железный режим.
— Вот вы, поэты, говорите: вдохновение, вдохновение… Чепуха все это — работать надо!
В шесть утра он садится за машинку. Но сперва разминка: пробежка к озеру и обратно. Трудится он не очень долго, несколько часов. Ежедневная норма — шесть страниц.
Мало? Посчитаем.
В месяц — 180, в год — 2160.
Будем щедрыми, скинем половину — на случайности, на праздники, на поездки. (Хотя в праздники и во время поездок он пишет тоже). Но не будем мелочиться, даже округ –
355
лим. Тысяча страниц в год — таков его гарантированный минимум.
И выгоду из этих страниц он выжимает до капли. Сначала разбрасывает отрывки по газетам, тонким журналам и альманахам. Затем печатает вещь целиком в журнале солидном. И под занавес публикует отдельной книгой. А потом почти всегда переиздает.
Я дотронулся до папки:
— Где ты собираешься публиковать новый роман?
— Не знаю. Не решил. Может быть, в «Знамени», может быть, в "Новом мире" — кто больше заплатит.
Меня опять, в который раз, резануло.
— Юра, да плевать тебе на деньги. Ты — обеспеченный человек. — (Стараюсь подобрать выражение помягче.) — Неужели ты не можешь позволить себе напечататься в журю наиболее престижном?
И холодный ответ:
— Мне это все равно. Я продаю — они покупают. Кто даст за лист не триста, а четыреста, тому и продам.
Невольно прикидываю про себя. В романе — листов сорок. Значит, шестнадцать тысяч. И ведь речь пока только о журнале.
Юрий Сергеевич родился в 1930 году. В 57-ом, в лифте Дома книги, изрядно уже накачавшись, он кричал незнакомому человеку — моему приятелю Михаилу Тартаковскому:
— Пойдем! Выпьем коньячку! Я ставлю. Я первый чукча о котором написали в Большой Советской Энциклопедии!
Эту его гордость я понимаю и разделяю.
Тогда же он получил телеграмму от Хемингуэя:
'Так держать, Рытхеу!"
Но, поставив творчество на поток, молодой писатель быстро свел на нет свои первые успехи.
Кстати, о коньяке. Когда-то Юра пил по-страшному. Весь налет культуры ссыпался с него, как штукатурка. Но с помощью Гали он спасся от зеленой гибели.
В любой компании он демонстративно ставит перед бой фужер и бутылку лимонада.
356
Срывается он два раза в году — у себя в Уэллене. Он пьянствует сам, спаивает весь поселок, и Гале не однажды приходилось покупать билет и лететь ему на выручку.
На Чукотке Рытхеу — Бог. Его сопровождают самые знатные люди — начальник КГБ и секретарь обкома. На военных кораблях капитаны закатывают банкеты в его честь.
Юрия Сергеевича всегда ждет двухкомнатная квартира окнами на бухту Провидения. Он показывал мне слайды, и я сошел с ума от этой призрачной красоты.
С Севера приходили от него смешные письма:
"У нас тут две собаки. Одну зовут Кагор, а другую — Вермут. Они передают привет Геку".
Встречались и фразы довольно противные, явно рассчитанные на посторонний глаз:
"Вчера бушевала пурга. Напротив ресторана стоит памятник Ленину, и кто-то надел ему на голову дорогой малахай. Пожалел Ильича — не замерз бы".
Но Рытхеу ездит не только на Север. Эфиопия, Уганда, Танзания — куда его не заносило? А вот и Вьетнам…
— Во Вьетнаме меня любят.
Юра говорит, что он представитель ЮНЕСКО и что о каждой стране он должен написать отчет всего на полторы странички.
Он снимает номера в фешенебельных отелях, живет за границей дольше, чем в Советском Союзе, привозит чемоданы барахла.
Откуда у него столько валюты? Кто он — шпион? Святой? Или выполняет другие деликатные поручения?
Вот он сидит напротив меня на диване, в красивой сильной позе, непринужденно подогнув ногу, Рытхеу Юрий Сергеевич — человек, придумавший себе имя и отчество, мой собеседник, только что написавший на подаренной книге:
"Лиле с Левой — сердечно, по-соседски, на всю жизнь".
Его узкие глаза под импортными очками дружелюбно поблескивают, и я покупаюсь на это дружелюбие.
— Юра, — говорю я, — я не люблю мешать товарищеские отношения с деловыми. Но тут все очень серьезно. Вспомни
357
на минуту, что ты секретарь Союза писателей и представь что я у тебя на приеме. Решается вопрос о квартирах. Я всю жизнь — 54 года — теснюсь в коммуналке и мне страшно, что нас опять облапошат. Не можешь ли ты поставить вопрос на Секретариате?
С отвращением слышу в своих словах просительные нотки, стараюсь разбавить их шутливой интонацией.
Но Рытхеу, будто подыгрывая, и вправду превращаем в секретаря, причем далеко не в лучшего.
За стеклами уже не глаза, а льдинки.
— Не люблю я мешаться в эти дрязги, — бормочет он — ну, попытаюсь.
Весь день я лежу, как оплеванный. Потом думаю:
"Черт с ним, все-таки квартира…"
Осень. Мы переезжаем в город. Наступает день секретариата.
Четыре часа, шесть, восемь — телефон молчит. В десять переволновавшись до предела, звоню сам.
— Здравствуй, Юра.
— Здравствуй.
— Ну как там?
— Что?
Издевается или не понимает? Ведь мы дня два тому назад напоминали Гале. Она справилась и ответила: "Юра помнит".
Уже почти догадываясь, продолжаю мучительный диалог.
— Как с нашей квартирой?
— Об этом вопрос не ставился.
Не ставился? Но ведь он сам обещал его поставить. Говорю упавшим голосом:
— Ну извини, что побеспокоил.
И равнодушное:
— Ничего. Пожалуйста.
Дистанция! Как я мог позабыть о дистанции? Так мне надо!
А к портрету добавляется еще один штрих. Рытхеу добродушен, обаятелен, улыбчив. Из спортивного интереса (если
358
не надо мстить) никому не причинит зла. Но понятие "помочь другому" в нем попросту атрофировано.
Новое лето. Рытхеу заходит к нам каждый день, как ни в чем не бывало. Поставил на место — и ладно. А я (по-моему, разумеется) продумал табель о рангах — и тоже ладно.