363
Но было уже около двенадцати. Отправлялся последний поезд.
Прощаясь, Лиза — умница — внезапно бросила Юре:
— Смотри, заботься о Льве Савельевиче!
Никогда не поверил бы, что его можно так смутить. О весь вспыхнул.
А я подлил масла в огонь:
— Ну что вы, Лизочка, мы за ним, как за каменной стеной.
Второй эпизод от моего бесценного помощника С. Г.:
К Рытхеу, в городе, пришли чукчи — студенты отделения народов Севера. Разговор получился крутой. Они упрекали знаменитого сородича, что он стал вельможей в то время, как народ его гибнет, что он пишет на чужом языке, вместо того, чтобы развивать и обогащать свой, что он способствует ассимиляции, что дети его не говорят по-чукотски.
Юра надменно возразил, что он прославил чукотский народ повсеместно, рассказав о нем людям разных стран.
Но они назвали его отступником и обвинили, что он пишет сладкую ложь, а народ его по-прежнему вымирает от сифилиса и алкоголя.
Не знаю, чем закончилась встреча. Вероятно, Юрий Сергеевич их выгнал.
Я спрашиваю у Лили:
— Каким словом можно определить Рытхеу?
Она задумывается и отвечает:
— Ненастоящий.
Я, как всегда, поражаюсь точности ее определения.
Да, ненастоящий. При всем своеобразии — ненастоящий
Ненастоящий чукча и ненастоящий европеец, ненастоящий интеллигент и ненастоящий обыватель, ненастоящий друг и ненастоящий враг.
Во дворе лает Гек.
К нам?
Нет, на этот раз к ним.
По ступенькам веранды поднимается финский вице-консул.
364
Самолет улетает на чужбину
У НИХ РАБОТА ТАКАЯ
Вы говорите, пророческих стихов не бывает?
Тогда слушайте.
Шестнадцатого апреля ко мне пришел Алик. За два дня дo этого я договорился с заводом, что на колеса моей коляски накатают новые шины.
Алик спешил. Он снимал уже последнее колесо. А я торопился дописать начатое утром стихотворение: уйдет, а прочитать не успею.
Закончили мы одновременно. Я усадил его на стул и пододвинул исчирканный листок.
Деревья в смятении хлещут по небу ветвями,
Стараясь отбиться от осени — нет, не отбиться.
Их кроны уже охватило дрожащее желтое пламя.
А мы засиделись по-летнему… Что же, пора расходиться.
Пора расходиться. Как рано стемнело. Как ветер
несносен.
Друзья, вам налево — по листьям, по мокрой дороге.
367
Дождь тронул ладони… Стою я один на пороге…
Возьми меня, осень! Прими меня, осень! Убей
меня, осень!
На словах "убей меня, осень!" раздался звонок: Т-р-р!
Алик пошел открывать и вдруг я увидел в дверном проеме его растерянное лицо.
— Лева, к тебе с обыском.
Тут же мимо него друг за другом стали протискиваться мужики.
Их было пятеро.
Интересное получилось зрелище. По одной стенке лежу я, по другой на диване лежит Лиля со сломанной ногой, a по средине — если учесть размеры комнаты — целая толпа.
— Арестован ваш знакомый.
— Кто?
— Полушкин.
Я (недоуменно):
— Впервые слышу эту фамилию.
И неожиданный вопрос:
— В больнице Урицкого лежали?
— Ну, лежал.
— Полушкин санитар. Арестован за кражу наркотиков.
— Да я-то тут при чем?
— Сейчас поймете. Вот ордер на обыск.
Читаю и не верю глазам: "В квартире Друскина имеется много импортных лекарств, в том числе и наркотиков".
— Так вы что, наркотики собираетесь искать? — удивился я.
Он подтверждает. Пожимаю плечами:
— Ищите.
Начальник группы инспектор Арцыбушев распоряжается
— Надо пригласить понятых. Лиля попросила:
— Тут у нас за стеной пианистка к концерту готовится.
368
Позовите ее. А то бренчит целыми днями — хоть отдохнем немного.
Хорошая моя — она еще шутит.
Соседка Алла явилась с огромными от ужаса глазами и привела с собой девятилетнюю дочку:
— Не с кем оставить.
"Ничего, — думаю я, — пусть девочка видит. Когда-нибудь, когда начнет осмыслять мир, в ней вспыхнет и это воспоминание".
За вторым понятым спустились на улицу и столкнулись с Лилиной мамой, возвращавшейся из магазина.
Ей предъявили красную книжечку:
— Пройдемте. Будете понятой.
— Но я живу в этом доме.
— Тем лучше. Поднимемся в пятую квартиру.
— Но я и иду в пятую. Там моя дочка.
Слегка смутились.
Услышав мамин голос, Лиля сказала:
— Не пугайся, мамочка, у нас обыск. Мать наша была просто великолепна.
— С чего бы это? — пропела она презрительно. — Еще чего не хватало!
И прошествовала на кухню.
Привели недостающего понятого. Пожилой человек бледный, с трясущимися руками.
Почему он так испугался? Что было в его жизни: тюрьма, лагерь, арест и гибель близких?
— Садитесь, пожалуйста.
Он не пошевельнулся.
— Садитесь, — мягко повторила Лиля. — Ну что же вы так волнуетесь? Обыск ведь не у вас, а у нас.
Он благодарно кивнул, сел, но руки его продолжали дрожать.
Представление началось. Искали небрежно — скорее не искали, а притворялись. Заглядывали в цветочные вазы, вывернули косметическую сумочку, развинтили губную помаду. Один из обыскивавших подошел к подоконнику,
369
покопался для вида в коробке с лекарствами, явно ничего в них не понимая, и притронулся к папкам. Сердце у меня екнуло.
— Это мои рукописи, — сказал я резко.
Он послушно отошел.
Так они потоптались минут двадцать. Арцыбушев лениво наблюдал за обыском.
— Наркотиков не обнаружено, — констатировал он. И оживившись:
— А теперь надо поискать в книгах — нет ли там наркотических бланков?
— Ах вот что, — протянула Лиля, — книги… Все ясно. Tогда мы поехали в Израиль.
Сгрудились у шкафа, вынули томик, другой. Стал обнажаться второй ряд.
Наигранно-изумленный возглас:
— Ой, да тут заграничные издания!
И к Арцыбушеву:
— Что будем делать?
— Это не по нашей части. Надо позвонить. Позвонили.
— Мы на Бронницкой по наркотикам. Обнаружены нехорошие книги. «Континент»? Нет… кажется, нет. Почитать названия? "Зияющие высоты". — (Ох, недаром я не люблю эту книгу — подвела, проклятая!) — Брать все подряд, потом разберетесь? Хорошо.
Лиля села в коляску, подъехала к шкафу:
— Чего уж там — все равно попались: не взяли былииц го.
Они время от времени балдели, не могли разобрать" Ахматова феэргешная и наша — почему ту брать, а эту на место?
Лиля еле отбила "Москву 37-го".
— Да вы что? Советское издание. Не отдам. Колебались: про 37-ой год — как можно? Но все-таки отступили.
Зато конфисковали переписку Цветаевой с Тесковой.
370
— Это же издано в братской Чехословакии, — убеждала Лиля, — без этой переписки не обходится ни один диссертант.
Какое там. Напечатано за рубежом. И книжка полетела в общую кучу.
Не шарили ни на стеллажах, ни в кладовке, ни на антресолях: заранее знали, где находится добыча.
— Что же вы бланков не ищете? — напоминали мы. Они только отмахивались.
— Господи, книг-то как жалко! — шептала Алла.
Еще бы не жалко! Книги появлялись из шкафа — преступные, арестованные, униженные этим грубым сыском: Цветаева, Мандельштам, Короленко, Набоков — весь русский Набоков!
А это что? Ну, конечно, — Библия, Евангелие… и факсимильные — "Огненный столп", "Белая стая", "Тяжелая лира".
Художественных альбомов не брали. Не тронули и Эмили Диккенсон — очевидно, спутали с Диккенсом.
Особенно старался один — низенький, коренастый, со стертым, незапоминающимся, но очень противным лицом.
Вот он приближается к окну. Внутренне весь напрягаюсь. Пытаюсь говорить спокойно.
— Здесь уже искали.
Но он уверенно протягивает руку к папкам.
Так тебе и надо, конспиратор! Сколько раз хотел спрятать. Лежат мои голубушки, и на каждой ярко чернилами: первый экземпляр, второй, третий.