И он отвечает в том же ключе — искренно и даже сочувственно:
— Что мне вам сказать, Лев Савельевич, — считайте, что для вас выпал черный апрель.
"Нет, — думаю я, — не все человеческое в нем убито". Тут-то он и подсовывает мне печатный бланк — "Предаостережение".
— Вот. Подпишите, пожалуйста.
Пробегаю глазами. Любопытно. О рукописи ни звука,
386
только о книгах. Разве это не признание, что конфискация дневника действительно противозаконна?
Перечитываю еще раз внимательно.
Кажется, ничего страшного. А, чёрт с ними, подпишу — может, отвяжутся.
Подписываю и не верю: неужели ослышался?
— Больше мы к вам никаких претензий не имеем. Меня как током подкидывает:
— Значит, мои стихи в издательстве…
Он грустно качает головой.
— Это решит общественность. Мы в чужие функции не вмешиваемся.
Ах, вот как? Не вмешиваетесь? А Галич? А Эткинд? А Лидия Корнеевна? Их, оказьшается, шельмовали без вашего участия?
Все это, разумеется не вслух, про себя, и он не замечает перемены моего настроения. Сочувственно и даже с жалостью он продолжает:
— Да, теперь вам будет очень трудно жить.
Лампочка мигает: не сорваться… не сорваться… враг… враг…
Но гнев сильнее и я все-таки срываюсь.
— Трудно? Но ведь это вы, именно вы стараетесь причинить нам как можно больше зла. Вы лишили нас физической помощи. Вы травите и запугиваете людей и они боятся к нам приходить.
И вдруг — кульминация разговора! — он отвечает чудовищной по своему цинизму фразой:
— Помогать вам или не помогать — это дело этики ваших друзей.
Самое ужасное в его словах, что при всей их низости есть в них какая-то доля истины. Но не дай Бог слышать такое от кагебешника.
Бедные мои друзья! Бедные, милые мои друзья!
Лиля, молча сидевшая в углу, вся подается вперед.
— Я хочу спросить…
— Пожалуйста, Лидия Викторовна.
387
— Когда был обыск, у нас — вы же помните — не взяла записных книжек. А наутро вызвали чуть ли не тридцать человек. Откуда у вас адреса?
Ответ классический.
— Ну что вы, Лидия Викторовна, — он даже смеется, — мы обязаны знать адреса друзей всех писателей.
Распоясался он со своей откровенностью. Пожалуй, пора дать ему по морде. И Лиля делает это.
Она повторяет мои слова, сказанные при первой встрече:
— И нравится вам ваша работа? Это что призвание — кагебешник? Вы сами пошли? Или, может быть, вас заставили?
— Я не из тех, кого заставляют, — хорохорится он. А Лиля продолжает издеваться:
— Нет, правда… Вот были бы вы где-нибудь за границей шпионом…
— Разведчиком, — поправляет он.
— Ну, разведчиком, — соглашается Лиля. — Романтика… опасно… убить могут… А здесь?
Павел Константинович теряется.
— Напрасно вы так, — в голосе его неподдельная обида — начальником быть тоже опасно. К вам-то идти, конечно ничего. А если к Юлии Николаевне Вознесенской — там вед и кипятком ошпарить могут.
Глупый петух! Он все еще пытается покрасоваться перед нами!
КАК МЕНЯ ИСКЛЮЧАЛИ –
А исключали меня так. По ленинградскому адресу послали телеграмму. В секретариате знали, что я в Комарове и твердо рассчитывали, что я ее не получу.
Даже смешно — серьезное учреждение, взрослые люди, пускаются на такие дешевые уловки!
Однако номер не прошел.
В этот день по совершенно случайному совпадению Лиля поехала в город.
388
Она развернула бланк и у нее задрожали руки. Не от испуга, от ярости.
"Предлагаем вам (без обращения) явиться на заседание секретариата десятого июля в шестнадцать часов. Чепуров".
Этот бесстыдный текст Лиля прочитала мне по телефону и я тут же отправил ответную телеграмму.
"Сообщаю секретариату, что я 59 лет прикован к постели, поэтому явиться на заседание не могу".
Одиннадцатого нам никто так и не позвонил.
Двенадцатого с утра моросил дождь. Было холодно и одиноко. И вдруг — словно солнце проглянуло.
— Лева, к нам Копелевы!
И вот уже на скате легкая стремительная фигура высокого мужчины — красивого, осанистого, похожего на члена Государственной думы. И Гек кидается навстречу лизать ему бороду.
Такое поразительное, почти неправдоподобное сочетание грузности и невесомости видел я еще лишь у одного человека — у Анны Андреевны Ахматовой.
Вошли и сразу:
— Какие новости?
— Не знаем.
— Ну что же вы? Звоните!
Кручу диск. Трубку снимает оргсекретарь Союза, райкомовская лиса — Воля Николаевна Новикова.
— Вас исключили.
— Формулировка?
— Могу прочитать решение.
— Только медленнее, пожалуйста. Я буду повторять для Лидии Викторовны.
Лиля хватает карандаш. Ай-ай-ай, Воля Николаевна! Какая ошибка! Знала бы, читала бы скороговоркой. А так — я отчетливо, с расстановкой повторяю каждое слово.
"За действия, несовместимые с требованиями устава СП СССР, выразившиеся в получении из-за рубежа и распространении антисоветских изданий, в двуличии, в клевете
389
на советское государство и на советских литераторов, Друскина Льва Савельевича исключить из СП СССР. 10/VII-80 г.".
Закончила, удивляясь моему бесстрастию.
Спрашиваю:
— Когда я получу протокол заседания?
С наигранным недоумением:
— А зачем?
Лев Зиновьевич предупреждал: ни за что не отдадут! В такие документы они вцепляются мертвой хваткой, чтобы не попало на Запад.
Настаиваю:
— То есть как зачем? Меня исключили и я хочу…
— Нет-нет, я прочитала вам решение — этого достаточно. Опускаю трубку на рычаг. Лев Зиновьевич и Раиса Давыдовна — самилсключенные — крепко пожимают мне руку.
— Поздравляем с переходом в новое качество!
Вечером того же дня о моем исключении передали все три станции — "Голос Америки", «Би-Би-Си» и "Немецкая волна".
В ЛАПШУ-
Звоню директору издательства "Советский писатель" Набирухину.
— Я хотел бы узнать о судьбе моей книги.
— О какой судьбе? — сухо спрашивает он. — У вашей книги нет судьбы.
И наращивая голос:
— Да, кстати… По закону мы должны были бы выдать вам гонорар… Так вот, мы посовещались с товарищами и решили денег вам не давать.
— Почему? — удивляюсь я.
И получаю железный ответ:
— Потому что вы поставили себя вне рядов.
"Ну так что ж тут говорить, что тут спрашивать"?
390
И пошла моя книжечка под нож, изрубили ее в лапшу: весь тираж — двадцать тысяч экземпляров!
ГЛЯДЕТЬ В ГЛАЗА ДРУГ ДРУГУ –
Одна из последних комаровских прогулок. На асфальте две тени. За спиной — Гришины шаги, такие гулкие и родные. Сворачиваем через лесок к дому.
— Интересно, кто же меня будет катать в кресле по берегу Иордана? — шучу я.
— Как кто? — смеется Гриша. — Совершенно ясно: палестинские террористы.
И еще одна прогулка. Возвращаемся той же дорогой. Сворачиваем на тропинку. Молчим каждый о своем. И вдруг Гриша говорит:
— Ты не думай, Лева. Мы с тобой не только из-за тебя остались. Ну, из-за тебя тоже, конечно. Но главное — мы хотим сохранить человеческое достоинство, без стыда глядеть в глаза друг другу. Понимаешь?
И смотрит с тревогой — очень ему важно, чтобы я понял. Я понимаю, я все понимаю. Но назавтра его вызывают в КГБ, и больше он к нам не звонит и не приходит.
И от всей нашей долгой дружбы остаются только прощальные стихи:
Милый друг, обрывается нить.
Вот и не о чем нам говорить,
Лишь глядим друг на друга в печали.
Жалок дружбы последний улов:
Не находим ни мыслей, ни слов —
Даже души у нас замолчали.
Но лежит (хоть надежда слаба)
Где-то там золотая труба
И архангел к ней губы приложит.
И тогда мы сойдемся опять,