Я уже упоминал: с ними так нельзя. Через неделю у «наглеца» начинаются служебные неприятности.
А вот и у меня телефонный звонок — за день до отъезда.
— Лев Савельевич? Ну, как вы себя чувствуете?
Я прихожу в бешенство. Какое бесстыдство — повесить человека и спрашивать, удобно ли ему висится на суку.
И я выкладываю нашему «детективу» все, что думаю о нем и его "организации".
Я проявляю неслыханную дерзость.
402
— От вас чистый вред, — говорю я. — По-моему, вас надо сажать, как вредителей, как врагов народа.
Не скрою: смелость моя поддерживалась лежащим в кармане билетом. Чувствовал я — не захотят они напоследок связываться. Уж больно некрасивое дело, даже для КГБ.
Но Павла Константиновича я недооценил — он сумел со мной хорошо рассчитаться.
НА ВЫДОХЕ ЧУВСТВ –
"Мне хочется описать ваш отъезд нашими глазами, потому что он нас настолько потряс, что мы долго не могли прийти в себя. Провожающих было мало, хотя другихлюдей хватало, и мы видели с балюстрады каждый ваш шаг. Когда мы увидели, как Лиля на костылях тащит на поводке Гека, Нина Антоновна не может справиться с кладью, а Левка руками пытается крутить колеса коляски, мы думали, что не выдержим. Я заревела и закричала: "Помогите им!" В., такой сдержанный, сказал: "Начинается кошмар", а посторонние провожающие заверещали и стали кричать своим пассажирам, чтобы помогли. Но пассажиры-то одни старики! Дальше всё сквозь слезы и как во сне. Даже неясно помню, как Левку затаскивали в автобус и что было у самолета. Помню только, что тянулось это очень долго. Не знаю, видели вы или нет, но мы махали вам, пока самолет не скрылся в облаках.
Весь день двадцать первого прошел в каком-то тумане — пытались спать, кто-то звонил (кажется, Таня); потом разбирали оставшиеся после вас вещи — что, кому и когда… Все это очень напоминало возвращение с похорон (уж вы простите!); потом звонили, и я все рассказывала, хотя, казалось бы, не так много и расскажешь. Но получалось много и патетично. Да, патетики в этом отлете было хоть отбавляй, хотя не было произнесено ни одного патетического слова".
403
Мне снился отъезд мой — все тот же,
точь-в-точь,
На выдохе чувств, на пределе.
И были друзья нам не в силах помочь
И только глядели, глядели…
Струилась асфальта тревожная ртуть,
Последние стропы рубили.
Я даже губами не мог шевельнуть
И понял: убили… убили…
О Боже, судьбу мою уговори!
О сжалься хоть раз надо мною!
И если ты можешь, плечом подопри
Тяжелое небо земное.
ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ РОДИНУ? –
Они стояли за барьером, в пяти шагах — не больше, но между нами уже легла вечная разлука.
Потом им велели очистить помещение, и они перешли на балюстраду.
Таможенники водили по животу Гека своей дурацкой машинкой — наверное, искали фамильные драгоценности.
— Покажите кошку!
Лиля достала из корзинки бедную, обмочившуюся от страха Бишку и передала ее им с тайным злорадством.
После досмотра мы оказались в огромном, почти пустом зале. Начиналась посадка в автобус.
Служащие получили приказ не помогать — это стало ясно с первых же минут. Старики-пассажиры растерянно хватались за свои вещи.
У дверей торчал здоровенный лоб в пограничной форме.
Я спросил:
— Поможете?
Он качнул головой и процедил:
— Нет.
— Молодой, здоровый — все в Вене расскажу!
404
Он только презрительно усмехнулся уголком губ.
В последнем разговоре Павел Константинович спросил:
— Я надеюсь, демонстраций не будет? Я ответил:
— Выгрались вы в свою игру! Какие демонстрации? Мне бы до больницы добраться.
Теперь они сами устроили демонстрацию — на всю катушку. Чего они хотели — наказать меня, потрепать нервы, поглумиться под занавес? Не знаю. Во всяком случае, эффекта они не рассчитали.
С балюстрады доносились возмущенные крики. Внезапно я почувствовал, что коляска отрывается от земли. За нее ухватились сразу несколько человек. Это были старые люди, но они справились. Автобус двинулся и все на миг стало нереальным — будто не со мной.
Однако поднять меня на самолет по узкому трапу старикам было действительно не под силу. Экипаж застыл, вызывающе скрестив руки на груди. Какой-то находившийся под крылом парень в спецовке, очевидно механик, сделал несколько шагов в нашу сторону и, спохватившись, остановился.
Тогда Лиля стала кричать иностранцам. Подбежали двое. На своем чудовищном немецком языке я объяснил им, как надо меня нести: "Eine hier, andere hierund nehmen mir so…"
(Впоследствии выяснилось, что оба — итальянцы, неплохо понимают по-русски, а по-немецки не знают ни слова.)
Одного я обхватил за шею, другой взял меня под колени, и по тесному проходу они протиснулись со мной в первый салон, и бережно, но неумело опустили на сидения.
Я лежал на трех креслах с вдавившимися подлокотниками — раскорякой: одна нога на откинутых спинках противоположного ряда.
Пассажиров было мало. Самолет заполнился лишь на треть. В соседнем салоне один из итальянцев, Джузеппе Пуллини, потрясенный, спрашивал у Лили:
— Что сделал этот человек — ваш муж? Почему команда ведет себя так?
405
Лиля сказала:
— У него отобрали дневник. Итальянец не понял:
— Книгу?
— Нет, рукопись.
— И всё?
— И всё.
Тут итальянец произнес великолепные слова:
— У вас еще будут проблемы, — сказал он. — И, вероятно, много. Но они будут совсем другие. Таких унижений и трудностей вы не испытаете уже никогда.
И неожиданно спросил:
— А вы любите родину? У Лили брызнули слезы.
— Я знаю, — вздохнул он, — все русские любят свою родину.
А я лежал — неудобно и странно — на трех сидениях. Друзья мои превратились в потусторонних духов, мимо, по проходу, сновали недружелюбные стюардессы, за окном серел кусочек предутреннего аэродрома — последняя хмурая полоска моей земли.
В голове бились строчки:
"Наша улица… уже не наша.
Сколько раз по ней… уже не мы".
И рядом с этими строчками метались и плакали мысли: "Вот как повернулась жизнь… Ведь вот как повернулась… Самолет улетает на чужбину… Господи, Господи, самолет улетает на чужбину… И в нем, уткнувшись лицом в холодное стекло, лежу я".
406
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Я лежу в комнате напротив папы. Он не в силах выговорить ни слова. Он вздрагивает и задыхается. Я вижу белое испуганное лицо, покрытое каплями пота. Мама часами держит у его губ кислородную трубку. Иногда она передает ее восьмилетнему Руве, которому это очень нравится.
У меня нет ни настоящего горя, ни настоящей боли — настолько все неправдоподобно. Они придут гораздо позже и будут становиться острее с каждым годом.
И вдруг папа приподнимается на локтях, скользящих по крутизне подушки. Ужас смерти на мгновение отодвигается тревогой за мальчика, за больного сына — уже странного, уже непонятного, такого несерьезного, не ведающего своей беды.
Он мучительно хрипит, он стонет:
— Лёвочка, будь человеком!
И только теперь, с другого конца собственной жизни, я отвечаю ему:
— Я выполнил твою просьбу, папа. Я стал человеком.
409
ОГЛАВЛЕНИЕ
Вступление 9
Часть первая
Детство 15
Юность 83
Война 101
Эвакуация 123
Часть вторая
Жизнь наша советская 149
Братья-писатели 193
Государство моего духа 227
Часть третья
— Ваша национальность? — Заключенный 245
Голос предков 257
По ту сторону 281
Часть четвертая
Коктебель 303
Комарово 327
Самолет улетает на чужбину 365
Заключение