– Он слишком плохо выглядит. Я не хочу неприятностей.
Она имела в виду, что не желает иметь дело с какой-нибудь заразной болезнью, пьянством или рвотой, поняла Фейт.
– О нет, мадам, никаких неприятностей, это просто головная боль, мигрень, ему всего лишь нужно поспать в темной, тихой комнате. Хорошо бы еще кружку отвара ивовой коры. У меня есть иво...
– Я знаю, что такое мигрень.
– Ну, тогда... – Фейт неуверенно стиснула руки.
Лицо женщины смягчилось.
– Вы такая юная, девочка. Давно ли вы женаты?
Фейт воззрилась на нее. Какое это может иметь значение?
Но все-таки ответила:
– Две недели, мадам. Мы поженились две недели назад.
Женщина решительно кивнула и что-то быстро и неразборчиво сказала своему мужу. Он кивнул.
– Ваш муж может лечь наверху. Скажите своим людям, чтобы помогли ему подняться, видно же, что он не сможет сам подняться по лестнице в таком состоянии, но сначала пусть снимут сапоги. Я не хочу, чтобы они натоптали на кухне.
– О, merci, madam. Огромное вам спасибо.
– He madam, s'il vous plait[8]! Зовите меня Клотильдой, девочка.
Дом был идеально чистый, выдраенный и сверкающий, и у мужчин не возникло никаких возражений по поводу того, чтобы снять сапоги. Хозяйка и Фейт тоже поднялись по лестнице в маленькую комнату с кроватью в алькове. Клотильда откинула толстое пуховое одеяло и помогла Фейт снять с Николаса бриджи и сюртук. К тому времени боль стала настолько сильной, что он почти ничего не видел. Он не сказал ни слова; вес его силы уходили на то, чтобы справляться с болью. Он выглядел угрюмым и отчужденным.
С явной неохотой он выпил немного отвара ивовой коры и лег, закрыв глаза, не шевелясь. Фейт присела на краю кровати, с тревогой наблюдая за ним. Она протянула руку и отвела со лба спутанные волосы. На его лбу залегли глубокие складки боли.
Ей не хотелось оставлять его в одиночестве. Она легонько погладила лоб. Ей показалось, что напряженные мышцы чуть-чуть расслабились. Она боялась дотрагиваться до головы, чтобы не сделать ему еще больнее, поэтому гладила сжатую в кулак руку.
Такая большая, сильная рука. Предупредительная и властная, стиснутая так крепко против временной слабости. Он явно ненавидел эту свою уязвимость, эти головные боли. Они были единственной трещиной в его доспехах.
Она сидела, прижимая его кулак к своей груди, моля Бога, чтобы боль ушла, наблюдая за его лицом. Губы сжаты от боли. Глаза зажмурены. Зажмурены от боли. От Фейт.
Как ей хотелось, чтобы он любил ее!
Когда она была совсем еще юной девочкой, мечтающем о любви, все казалось так просто. Она ошибалась.
Она была ослеплена Феликсом, но теперь поняла, что не любила его. Фейт взглянула на Николаса, на его загорелое узкое лицо в морщинах боли, на его красивый, плотно сжатый рот, и у нее защемило сердце от любви к нему.
Любви, которой он не хочет.
Почему он не хочет ее любви?
Он желает ее тело, и эго чудесно, но этою мало. Как если бы умирающему с голоду ребенку дали попробовать восхитительного яства, а потом выгнали на улицу смотреть на пир через окно. Потому что для Фейт желание было лишь частью любви, которую она испытывала к нему.
Неужели ее можно желать, но нельзя любить? Она далеко несовершенна, она знала это. Дедушка говорил ей, говорил всем им, твердил снова и снова, что они в душе отвратительные, ущербные, презренные создания.
Фейт поежилась. Ненависть старика настигала ее даже здесь, сейчас. Как ей хотелось, чтобы сестры были с ней; они могли изгнать пагубное влияние деда. Яд его ненависти наносил удар, только когда ей было очень плохо.
Так почему же ей сейчас так грустно? Это глупо, молча, ободряюще сказала она себе. Она плавала в море. Она даже занималась любовью в море и чувствовала такую близость с Николасом, как никогда прежде. Это было восхитительно, совершенно восхитительно.
Прекрасный день, и если она и чувствует некоторую подавленность, то это понятно, ведь Николасу так больно, а она не в силах облегчить его боль. Она не поддастся отравляющему влиянию деда. Она не должна мечтать о чем-то несбыточном, когда то, что она имеет, так прекрасно...
Вот только... Она взглянула на его сильное, мужественное лицо. Она так хочет его любви, так жаждет ее, почти до боли.
Позади нее раздался тихий голос Клотильды:
– Он уснул.
Фейт осторожно положила его руку, в последний раз погладила лоб и встала.
– Ты очень любишь своего мужа, да, девочка?
– Ода! – Любит. Она любит Николаса Блэклока. Очень. И от этого тихого признания Фейт почувствовала, как сморщилось лицо. Слезы, которые она сдерживала, потекли по щекам.
Клотильда поспешила к ней и заключила в утешающие объятия.
– Ну-ну, девочка. Не стоит так расстраиваться. Ох, правда, со мной было то же самое, когда я только вышла замуж. То плачу, бывало, то смеюсь.
Слезы все текли и текли, и, выведя Фейт за дверь, Клотильда спросила:
– Ты же плачешь не из-за мигрени, правда? Тут что-то серьезнее, да?
Фейт покачала головой и вытерла глаза платком.
– Нет, извините, мадам. Я сама не знаю, что на меня нашло. Нет, это просто мигрень. У моей младшей сестры тоже были такие приступы, хотя не так часто, как у Николаса. Возможно, они были вызваны жизнью с дедушкой. Мы точно не знаем. Они прекратились после того, как наша старшая сестра Пруденс вышла замуж и Грейс перестала бояться, что ее отправят обратно к деду.
Она нахмурилась, когда это сравнение пришло ей в голову. Если чрезмерное беспокойство вызывало у Грейс головные боли...
– У вас много сестер?
– Нас пятеро.
Клотильда в ужасе вскинула руки.
– И ни одного мальчика?
– Ни одного. С одной из сестер мы близнецы, – улыбнулась она.
Вот так всегда. Люди, похоже, считают, что это неправильно. Когда в семье так много девочек и ни одного мальчика, как будто тут можно выбирать.
– Близнецы? – заинтересовалась Клотильда. – У моей дочки девочки-близнецы.
– Правда? А сколько им?
– Пока только шесть месяцев. Хорошенькие, но сущее наказание!
– Хотелось бы мне посмотреть на них! – воскликнула Фейт. – Мы с сестрой – зеркальное отражение друг друга; я – правша, она – левша, у меня родинка здесь, а у нее точно в том же месте, только слева. Мы очень близки. Это чудесно – быть близнецами.
Клотильда просияла, ее красноватое лицо засветилось от удовольствия.
– Ну тогда, может, ты и увидишь моих внучек. А теперь мне надо бежать, детка. Работа на ферме никогда не прекращается.
После того как она ушла, Фейт задумалась о Николасе. Не вызваны ли его головные боли беспокойством и страхом, как у Грейс? И если так, что его тревожит?
Если так, это то, что он должен сделать или с чем должен столкнуться после Бильбао. Она не могла представить, что это. Война давно закончилась, Наполеон сослан на остров Святой Елены. В любом случае Фейт не могла поверить, что он боится какой-то военной миссии. Кажется, он не боится ничего и никого.
Но бывают моменты, когда что-то, какая-то тяжесть давит на его сознание.
Что же такого важного в этой поездке по Испании и Португалии? Похоже. Маку все об этом известно, но она последний человек, кому он расскажет. Возможно, Стивенс...
Но когда она вышла во двор, Стивенса нигде не было видно. Только мистер Мактавиш стоял, глядя на холмы и пастбища. Это кое о чем напомнило Фейт. Она решительно подошла к нему.
– Мистер Мактавиш, мне нужно выяснить с вами один вопрос. – Она была решительно настроена раз и навсегда уладить свои разногласия со сварливым шотландцем.
Мактавиш медленно повернулся.
– Да ну, и чго же это? – Его кустистые брови сардонически поднялись, как всегда, отнюдь не дружелюбно.
Фейт холодно выпрямилась.
– Почему вы так враждебно настроены по отношению ко мне?
Он фыркнул.
– Ты еще не знаешь, что такое враждебность.
– Нет, знаю. Я выросла в атмосфере враждебности, и это просто ужасно. Поэтому сообщаю вам, мистер Мактавиш, что больше этого не потерплю. Вы меня слышите?