Наконец, после долгого ожидания, часам к одиннадцати, подъезжает санитарный поезд. На календаре 2 ноября. Двое санитаров ведут меня под руки, я прыгаю, ковыляю на одной ноге, боли нестерпимые. На платформе пожилой полковник с двумя юными кадетами, вероятно сыновьями, — одному лет десять, другому двенадцать. Тоже беженцы. Увидев меня, полковник отдает мне честь. Тронут. Но видимо у меня настолько жалкий вид, что уже полковники отдают мне честь. Зачем нужно было меня доводить до такого состояния? Лицо полковника выражает сострадание и уважение. Юные кадеты вытягиваются и тоже отдают честь. Впрочем, никто не виноват, в моем положении. Война! Нужно терпеть.
В поезде меня помещают в последний вагон, все передние переполнены раненными, а у нас еще свободные места. Санитар приносит хороший горячий обед и сам меня кормит, с моими забинтованными руками я не могу держать ни ложки не вилки. Приходит старшая сестра, справляется о моем состоянии. Рассказываю. "Как же Вы, — говорит она, — студент, интеллигентный человек, могли допустить, чтобы у Вас отморозило руки? Это стыдно! Вы должны были растирать их снегом". Я возмущен глупым замечанием: "При чем тут интеллигентность или не интеллигентность. У меня просто не было рукавиц, ни сапог, ни теплой одежды. Фуражку унесло ветром, а голыми руками я тащил лошадь по метели, бурану и морозу! Конечно, я растирал снегом руки, даже кожа слезла. Может быть я не профессиональный воин, интеллигент и потому плохо приспособлен к военной жизни, но стремлюсь к нашей победе, а потому готов терпеть лишения. Но не я один в таком плачевном положении. У многих нет теплой одежды и их заедают вши… а воевать так трудно. Боевой дух нужно поддерживать не только призывами!"
Совершенно неожиданно появляется мой дроздовец: "А я тебя давно ищу. Куда ты пропал вчера? Я нашел санитаров с носилками, мы пришли за тобой, хотели отнести в поезд?" "Да я тебя ждал больше полутора часов! Больше не мог, стал мерзнуть, ну и поехал на вокзал". Дроздовец не доволен: "Поторопился ты зря. А где мой сахар и другие вещи?" Признаться я о них совершенно забыл, когда приехал вчера на вокзал с возницей, то думал о другом. И вот сейчас он мне напомнил! "Осталось все в санях", — отвечаю я. "Как так? Почему ты их оставил?" — "Забыл совершенно. Но ты мне не дал никаких указаний, что с ними делать". Дроздовец не верит, сердится, требует свои вещи. Тут и я рассердился: "Оставь ты меня в покое со своими вещами. Спрашивай их у возницы, у меня их нет. Если хочешь и дорожишь этим, то найдешь, а у меня были нестерпимые боли и я думал только о том, как не попасть к красным". Он и сам видит, что вещей в вагоне нет. Спрашивает санитара, тот ничего не знает. Уходит недовольный. Понятно, что провалились его расчеты выгодно продать их в тылу. Отчасти я виноват в его потере и мне его жаль.
Наш поезд должен тронуться к вечеру, но уже в послеполуденные часы начинает чувствоваться тревога. Упорно распространяется слух, что состав слишком длинный и паровоз не сможет вытянуть его на подъеме. Последний вагон хотят отцепить и бросить. Я вижу, что легкораненые из моего вагона, постепенно один за другим перебираются в передние вагоны. В результате я остаюсь один вместе с санитаром. Сам то я идти не могу, а потому прошу и требую от него, чтобы он и меня перевел в передние вагоны. Но он отговаривает, отказывается: "Да там все забито, негде лечь. Совершенно зря беспокоитесь, все это выдумки. Вас никто не бросит". Но я не уверен. Почему же тогда убежали отсюда все другие? А санитар, кто его знает? Может быть он желает остаться у красных. Слышу другие тревожные разговоры. Будто бы машинист нашего поезда сбежал, нашли другого, а рядом с ним на паровозе стал офицер с револьвером, дабы и этот не драпнул.