— Что без сознания — это даже хорошо, — сказал брат Аарон. — Нервный стресс — это уже лишнее в наших обстоятельствах. Дайте ему мягкое снотворное. Сколько осталось раствора?
— Полфляжки.
— Ожидайте, пока не израсходуете всё. И держите меня на связи.
Кинсби переменил позу — сел, скрестив ноги. Наверно, затекли колени. Потом снял ги и бережно, слегка приподняв ребенка, просунул куртку под него.
— Одеяло, кажется, слишком тонкое, — пояснил он свой поступок.
— Ги тоже не толстая, — сказал Сагара, снимая свою. — Возьми.
— И мою, — Уэле скинул верхнюю одежду.
— Наверно, больше не нужно, — сказал Кинсби, прекращая общее шевеление. — Тут всё-таки холодно.
Что верно, то верно. Пока они двигались и были взбудоражены азартом поиска, холода никто не ощущал. Но стоило провести несколько минут почти неподвижно…
— Я почему-то всё думаю, — тихо сказал Хаас, — и не могу перестать… он тоже ел… вот это?
— А тебя колыхает? — огрызнулся Уэле.
Сагара вздохнул.
— Ни одни из нас, — сказал он, — не знает, что такое настоящий голод. Не пост, который мы держим по своей воле и знаем, когда он закончится — а голод, от которого нет спасения. Это адские муки при жизни. И я советую вам искренне, как ваш духовный отец… Нет, я вам приказываю как офицер: никогда не касайтесь этой темы с горожанами. Ни с кем. Ни при каких обстоятельствах. Вакатта?
— Да, — отозвались все почти сразу.
— Но… я просто… — Хаас потёр затылок. — Я слышал, что человек, который хоть раз в жизни попробовал, он уже не может без этого обойтись.
— Ерунда, — сказал Коннор. — Даже бакула не вызывает такого пристрастия с первого раза. Ни один наркотик. Я не думаю, что в человеческом мясе что-то особенное. Мясо как мясо.
— Ты так говоришь, будто знаешь… — скривился Пацек.
— Даже если допустить, — сказал Сагара, — что человеческая плоть имеет какой-то особо изысканный вкус… она не может быть вкусней любой другой изысканной пищи. Представьте самое вкусное в своей жизни — и спросите себя, готовы ли вы убивать ради этого. Вот и всё.
— Мой предки был людоед, — сказал Уэле. — Давно, на Старой Земля. Ел люди из-за то, что на их островах не хватал животных. Миссионеры научил их слову Божьему и животновождению — и они оставил этот обычай.
— Сдаётся, там не только Божьим словом отучали от дурной привычки, — сказал Пацек. — Там немного пуль добавили, а?
— Не без того, — спокойно согласился Уэле.
— На тех островах, откуда родом мои предки, — сказал Сагара, — есть еда, которую готовят из рыбы фугу. Рыба содержит токсин, который в мизерных дозах вызывает очень приятное онемение всего тела. Но если повар будет хоть немного небрежен, если он плохо обработает рыбу — гурман рискует умереть. Есть присказка: «Кто ест суп из фугу — тот дурак. Кто не ест — тоже дурак». Про эту рыбу тоже говорят, что раз попробовав её, уже нельзя отказаться. Но это неправда. Я пробовал. Было вкусно, и тело приятно так будто исчезало… И было очень щекочущее ощущение игры со смертью: пройдёт это онемение через минуту — или усилится, будет паралич дыхания, и я умру? Вкус рыбы — это не главное. Люди снова и снова возвращаются к фугу ради этого щекочущего ощущения.
— Вот балбесы, — качнул головой Коннор.
— Но ведь… людоед так и смог остановиться, — не сдавался Хаас.
— Думаю, дело в том же самом, — ответил Сагара. — В ощущении власти над жизнью и смертью. В сознании того, что ты — выше других людей. Что они — звенья твоей пищевой цепи. Или в примитивной вере, что, поедая человека, ты поглощаешь его добродетели, достоинства…
— Но он же не мог в такое верить? — Гван сдвинул брови. — Или… мог?
— Когда судьба обрушивает на человека испытания выше его сил… когда обстоятельства требуют бесчеловечности… не все могут бороться. Тот несчастный сошёл с ума — но даже для нормальных людей в экстремальных обстоятельствах границы дозволенного ползут вниз. Давно, ещё до Эбера, заметили, что сознание человека цивилизованного на войне становится очень похожим на сознание дикаря. Люди начинали верить в такие вещи, которые сами же в мирное время считали бессмыслицей.
Все замолкли и долго молчали. Вдруг Кинсби спросил:
— Отче, а как с нами?
— Извини?
— Ну… в экстремальных обстоятельствах. Вы же видели нас. Вы принимали наши исповеди. Наше сознание — оно как? Тоже приближается к сознанию дикаря?
Сагара долго размышлял, прежде чем ответить:
— Да. Иногда. Точно так же, как и мое.
— А как это заметить в себе?
Сагара снова подумал.
— В такие минуты мир становится очень простым и понятным. Как будто раскалывается надвое: вот свои — вот чужие. Это — хорошие парни, это — выродки. Я, естественно, хороший парень, а выродкам вообще незачем жить. Иногда это не так уж и плохо, на самом деле. Иногда это просто помогает выжить — потому что в бою лишняя рефлексия — это смерть. Но это так удобно и соблазнительно, что некоторые начинают жить с этими принципами и вне боя.
— Простите отче, — сказал Кинсби. — Раствор уже закончился.
Сагара включил карту и переключил каналы.
— Шелипоф, где ты?
В наушнике громко вздохнули.
— Только что я был в сладком краю снов, но кто-то меня безжалостно оттуда выдернул в грешный мир.
— В этом грешном мире в семнадцатом-дэ квадрате есть колодец. Веди машину туда и жди нас.
Через несколько минут все были на поверхности. Чёрный город вокруг них понемногу таял, но в просветы между стенами и окна просачивалось небо. Шёл мелкий дождь. Уэле внес ребенка в десантный модуль и положил на колени Кинсби, который сел первым.
— Он ещё не разу не пописал, почему? — спросил он беспокойно.
— Обезвоживание, — пояснил Кинсби. — Пока он не компенсирует себе всю жидкость…
— Ага, понял, — Уэле сел. — Эй, Шел, глянь здесь. Он хорошенький, правда?
— Как обезьянка, — Шелипоф сразу развернулся к сидящим. — Ну ладно, ладно. Хорошенькая обезьянка.
Сагара не стал сдерживать смех. Мальчик действительно выглядел страшновато — волосы сбиты в сплошной войлок, худое лицо из-за недостатка влаги действительно слегка сморщилось, как обезьянье — но он всё равно был хорошенький, потому что живой. И Сагара, несмотря на всю усталость и холод, чувствовал себя счастливым. Остальные тоже выглядели так, точно каждый высидел яйцо.
— Все в сборе, — Коммандер закрыл за собой люк. Шелипоф повёл машину к океану.
— Как думаете, господин медикус, сколько ему лет?
— Не знаю, — чуть испуганно ответил Кинсби. — Может, четыре, может, шесть… Я не очень хорошо разбираюсь в детях.
— А вон горожане, — Шелипоф подал звуковой сигнал, и люди, оглянувшись, расступились, чтобы пропустить модуль. — Снова идут за своими слизняками. Зачем им слизняки, сюда же навезли гору еды?
Действительно, улицей тянулась вереница темных фигур — точно процессия теней.
— Они хотят что-нибудь делать, — сказал Сагара. — Им это нужно, чтобы не утратить смысл существования. Шел, останови.
— А, увидели городского старосту, своего дружбана, — Декурион остановил модуль.
— Я на два слова, — Сагара открыл люк и вышел к господину Ито. — Доброе утро, сэнсэй.
— И вам доброго, отче. Что-то вы сегодня в хорошем настроении. Хотя лоб вам кто-то раскроил очень сильно, — Господин Ито поцокал языком.
— Это из-за своей же глупости, не обращайте внимания. Но я сделал открытие, господин Ито. Знаете, какое?
И, наклонившись к старику, шёпотом сказал:
— Приведения не болеют дизентерией.
На центуриона Сео можно было свалить почти все обязанности, которые нёс Сагара, кроме одного: тот не мог за коммандера отслужить Мессу.