По левому берегу вплотную к реке подходят отроги Калбинского хребта — то голые холмы, то каменистые осыпи или даже скальные утесы. Они придают особую строгость пейзажу. На правом, долинном, больше растительности и больше селений. В конце весны, когда в самом цвету черемуха, пойменные луга особенно ярко расцвечены разнообразными цветами: белыми, синими, красными, фиолетовыми… Летом картина меняется: богатство красок постепенно перекочевывает из долины в горы, поднимаясь по горным лугам, все выше и выше к самой снеговой линии; в долинах же нежная и яркая зелень весны сначала сменится плотной и запыленной зеленью лета, а затем наступит время золотистых, оранжевых и красных окрасок осени. Да и зимой бесконечная ширь снегового покрова в левобережной степи совсем не делает однообразной картину гор и самой реки. Искрятся, переливаются перламутром снежинки; яркими пятнами на белом фоне проступают полыньи; под голубовато-белыми шапками особенно ярки окраски обнаженных от снега береговых обрывов…
На вторые сутки пути пароходом, уже недалеко от Усть-Каменогорска, со стороны правого берега к реке приближаются горы. Предгорья алтайских хребтов тянутся к своим левобережным братьям, все больше и больше сжимают долину Иртыша, загоняют ее в ущелье, угрожают полностью закрыть путь. Но река сильнее. Она вгрызается в скалы, выравнивает пороги, то с ревом бьет о борта каньонов, то с невозмутимым спокойствием проходит широкими плесами.
В среднем течении, примерно от Усть-Каменогорска и вверх до начала Зайсанской котловины, Иртыш разрушает горы, а ниже постепенно откладывает вынесенные водой обломки, перемывает их вновь и вновь, превращает в песок, сортирует по весу.
В нижнем течении у реки много проток, островов, покрытых богатой, но преимущественно кустарниковой растительностью. Здесь Иртыш петляет, образует старицы. В этих местах для обеспечения нормального судоходства мало одних бакенщиков-водомеров, выставляющих во время навигации свои нехитрые знаки, за которые не положено заходить баржам и пароходам. Нужна систематическая работа по очистке русла, неустанная, как и работа самой реки.
В самом начале тридцатых годов землечерпалок на Иртыше почти не было, а песчаные мели появлялись то и дело. Поэтому пароход двигался ощупью, в полном смысле этого слова. То и дело на нос вызывался дежурный матрос с наметкой — длинной палкой, раскрашенной так, чтобы можно было сразу заметить глубину, у которой наметка коснется дна. Но даже и эта предосторожность не всегда помогала.
В простейших случаях давался задний ход, и пароход медленно сползал с мелкого места. Иной раз приходилось использовать силу самой реки — дать ей возможность стянуть на глубокое место попавшую в беду посудину; но это опасно, так как мель могла не размываться, а намываться и еще больше затягивать свою жертву. Бывало и так, что без посторонней помощи вообще выбраться не удавалось. Тогда стой и жди, пока появится какой-нибудь транспорт, который зачалит буксир и стянет с мели.
Часто посадка на мель означала для пассажиров вынужденную прогулку по берегу. Если пароход сел не очень плотно, близко от берега, то капитан торопился сразу же выгрузить пассажиров, чтобы облегчить судно. Иной раз люди довольно долго шли берегом к месту, где мог безопасно причалить снявшийся с мели пароход.
Потом перед взорами пассажиров появлялась цепь гор. Если смотреть вверх по течению, то справа стена уходила вдаль, смыкаясь с идущими к ней навстречу горными цепями Калбы. Слева же хребет закрывал все до самого горизонта. Пароход медленно двигался по бесконечным извилинам — меандрам реки, петлявшей по долине. По мере приближения к горам вырисовывались их каменистые вершины, а у подножий — игрушечные коробочки домиков.
— Усть-Каменогорск! — прокомментировал кто-то.
— Верно, что Усть-Каменогорск… Прямо под самыми камнями и стоит. А дальше-то, видать, и дороги нету? — спросила одна из спутниц Тарасова.
— Раньше городок-то Пьяногорском назывался. Невеселая жизнь была вокруг. Горы да степь, в горах руды рыли, в степи скот пасли; а как вырвутся, с гор сползут или из степи притащатся, расчет какой-никакой получат, так весь его здесь, в казенке, на базаре и оставят, — медленным говорком рассказывал сидевший рядом случайный попутчик, невысокий белесый старик с пушистой бородой, без какого-либо перерыва переходившей в такую же пушистую шевелюру, одетый в домотканую и домошитую одежонку. — А как пристань построили, так при ней, конечно, кабак, питейное заведение — словом, открыли еще, почитай, до первого парохода. Значит, те, кто и хотел куда сплавиться, первым долгом к штофу в гости попадал, а как с его благородием досыта нагутарится, так, глядишь, и все баржи ушли, а на пароход разве что зайцем залезть удастся по причине полного пропития. Дела-то нынче, конечно, не те, да память осталась, — закончил старик.