С трудом поставив поднос на стол и аккуратно расставив тарелки, мужчина замер и нерешительно посмотрел на Темную, все еще сомневаясь в реальности происходящего. В его глазах Эмма увидела смятение, неловкость и легкую нервозность. Девушка едва заметно кивнула, и он, подернув плечами, медленно присел на стул, что стоял практически рядом с ней.
Мужчина чувствовал себя неловко в этой ситуации. Он привык быстро перекусывать за кухонным столом, не заботясь, как это выглядит со стороны, и не думая о манерах. А потом он торопился чем-то занять себя: раньше – это было необходимо, чтобы прокормить свою семью, сейчас – это вошло в привычку. И вот теперь он должен был есть за одним столом с Темной. Он не понимал, что в этой ситуации для него сейчас хуже: неумение вести себя за столом или скрытый мотив Темной.
Эмма скептично осмотрела содержимое их тарелок.
«Ну, не блюдо, но съедобно. Наверное».
Осознав, что мужчина должно быть вообще впал в прострацию, она спокойно наколола на вилку кусочек мяса и осторожно попробовала. Из-под опущенных ресниц она видела, как его карие глаза растерянно скользят по своей тарелке, а рука подрагивающе сжимается в кулак. Эмма прочистила горло, привлекая внимание мужчины. Когда он затравленно посмотрел на нее, она выжидающе посмотрела на него, показательно приподняв одну бровь.
Выдохнув и словно сдавшись, Румпельштильцхен взял вилку и, осторожно, наколов кусочек мяса, поднес его ко рту.
«А что если...»
– Бу! – мужчина вздрогнул, а мясо с вилки предательски упало обратно в тарелку, забрызгав его юшкой. Румпельштильцхен так и замер с поднесенной вилкой к открытому рту. Эмма прыснула, но, увидев, как мужчина перевел взгляд на забрызганную рубашку и скривился, громко расхохоталась. – Очень смешно, – обиженно буркнул он, пытаясь отряхнуться.
- Что-о? – смех прервался на полу-вздохе, а девушка приоткрыла рот от такой наглости.
– Говорю, приятного аппетита, Темная, – вежливо и невозмутимо пожелал Румпельштильцхен и приступил к трапезе. Он понял, что она действительно хотела с ним обедать, и ее шалость была направлена на то, чтобы расслабить его. Ей удалось это, он свободнее вздохнул и даже не заметил, что ответил ей. Только когда Темная фыркнула и продолжила есть, он понял ЧТО он ответил и КАК это сделал. Может, она действительно не такая, как ее описывают в легендах, как он сам видел в первые дни. Может, где-то там, в той темноте, что держит ее сердце в тисках, есть лучик надежды. Маленькое светлое зернышко, которое при должном уходе, взрастет, пустит корни, вырвется из тисков и зацветет, благоухая.
Эмма разрывалась. Она не могла определиться: ей нравится то, каким пугливым и неуверенным был мужчина, или то, как набравшись смелости, он редко, но так нагло, умудрялся ей отвечать. В нем сочеталась эта противоречивость, что так была любопытна ей. Она видела в нем трусость и страх, и одновременно храбрость и мужество, когда вопрос касался его сына. Девушка задумчиво скользила взглядом по мужчине: уже не такой худой, жилистый, загорелая кожа, каштановые волосы, кончиками касающиеся его плеч, пушистые и, наверное, мягкие на ощупь, тонкие губы и острый кончик носа, тени под глазами пропали, а глаза сияли янтарным любознательным блеском. Только вот, она нахмурилась, в первый день в глубине этих глаз она видела счастье и любовь, а сейчас там плескалось море боли и отчаяния, что так умело скрывалось за опущенными ресницами и прядями волос, спадающими ему на глаза. Эмма поймала себя на мысли, что хотела бы увидеть в этих глазах искорку, пускай, для начала искорку счастья. Счастье. В его глазах. В глазах прислуги. Осознание раскаленным железом разрубило мысли, так предательски завязывающиеся в узелки «на память». Эмму будто облили из ледяного душа. Она испуганно тряхнула головой и, не сказав ни слова, исчезла в фиолетовой дымке. Оставив недоуменного Румпельштильцхена переводить взгляд с ее тарелки на опустевшее место.
Так прошло две недели. Румпельштильцхен освоился и спокойно, ни капли не смущаясь и не страшась Темной, завтракал, обедал и ужинал с ней. Его сердце осторожно и постепенно привязывалось к девушке. С каждым днем он видел в ней что-то новое, что-то тщательно скрываемое от посторонних глаз. Любимым его занятием стало наблюдение за Эммой. Он был любопытен и плохо скрывал это от самой Темной, за что получал нагоняи, осуждающие взгляды, закатывающиеся глаза и тихое ворчание, но ничего с этим не мог поделать. Она была иногда неряшлива и невнимательна. Он усердно сдерживал предательскую улыбку, когда замечал, что девушка что-то роняла на себя, проносила мимо рта или, наплевав на все правила приличия, увлеченно облизывала пальцы. Он пытался выглядеть в ее глазах не таким простолюдином и старался припомнить все правила приличия, которые необходимы были за столом, но Темная, совершенно безразлично, мешала ему все карты и подталкивала свернуть с правильной дорожки. Румпельштильцхен стойко сопротивлялся, такого он себе позволить не мог, даже тогда, когда Эмма вела себя слишком беззаботно.
Темная иногда приносила с собой книгу и читала что-то во время обеда, тогда хромой садился прямее и пытался рассмотреть, что показано в книге. Его всегда привлекали книги, особенно с такими красочными иллюстрациями, которые были у нее.
К концу второй недели, Румпельштильцхен поймал себя на мысли, что ему нравится наблюдать за ней. За тем, какой она бывает молчаливой и отстраненной, но в то же время, может кинуть в него едкую колкость и, если он не успеет отбиться, звонко расхохотаться. Поначалу, раздражающий звук стучащих когтей по поверхности стола, стал привычным. Любопытным было то, что Эмма всегда умудрялась взять что-то с собой и вертеть в руках: веточка, цепочка, ленточка, что-то мелкое, незначительное, и всегда новое. Только к одному он не мог привыкнуть. К тому, как Темная прерывала разговор, хмурилась и моментально исчезала в дымке. Сначала мужчина думал, что чем-то расстраивал ее. Потом он понял, что ее могли вызывать, что в ней так часто нуждались, но потом, он заметил, что чем больше она расслаблялась в разговоре с ним, тем резче и неожиданнее исчезала. Это расстраивало его и наводило на множество вопросов, которые он не решался задать. Еще было слишком рано для этого. Румпельштильцхену оставалось лишь прерывать себя на полуслове, вздыхать и доедать в одиночестве.
Эмма быстро привыкла к его компании. Идея посадить его рядом была прекрасна, только вот она спутала девушке все мысли и чувства. Пытаясь отвлечься от таких назойливых, жужжащих мыслей, Эмма стала приносить с собой в зал какие-то мелочи и концентрировала все свое внимание только на них. Иногда, это были книги. Она видела, как Румпельштильцхен вытягивался и буквально пытался засунуть свой длинный нос в ее книгу. Первые его попытки не увенчались успехом и заканчивались ее ворчанием и хлопком закрываемой книги. Сдаваясь под его напором, Эмма делала ему замечания и смущала, позже, как бы невзначай клала книгу на стол между ними и продолжала делать вид, что книга тут не специально, а она просто настолько увлечена ею, что ей не до Румпельштильцхена. К концу недели, они уже свободно общались на некоторые темы, а к концу второй недели, мужчина осмелел настолько, что умудрялся спорить с ней, подшучивать и фыркать. Девушка злилась на то, что он отбивался от рук, терял последние крупицы страха, привыкал к ней и привязывал ее к себе, и одновременно с этим ее радовало то, что он проявлял свой характер, расслаблялся, вел себя с ней, как с равной. В такие моменты она забывала, кто она. Эмма могла говорить с ним обо всем и ни о чем, становилась расслабленнее, даже головная боль, так часто преследовавшая ее, стала реже. Она видела, что ему интересно с ней, его взгляд теплел, а на дне карих омутов возрождалась надежда, что всегда пугала ее. Этот огонек напоминал ей, кто она, кто он, о чем она не должна задумываться, и эта память отравляла ее изнутри, заставляя хмуриться и исчезать. Не заботясь о том, что мог подумать мужчина. Скорее хотелось исчезнуть, перевести дыхание, тряхнуть головой, сбежать от отравляющих мыслей и заключать сделки, много сделок.
Нужно бежать, нужно спасаться. Куда, как? Языки пламени, что возвышались стеной по периметру, обжигали. Вокруг крики, суматоха, животный страх пронизывает тебя до костей, и ты не видишь выхода. Удар. Гробовая тишина. Мрак. Боль. Жар сотен свечей. Лица в масках, ожидающие наслаждения. Ты вырываешься и кричишь, молишь о пощаде, но они глухи к тебе. Они действуют по четко прописанному сценарию: читают заклинание, возносят над тобой кинжал и приступают к ритуальной оргии. Большей боли ты не испытывала. Ты – не ты. Сознание ускользает во мрак. Но тебя возвращают пару пощечин, мужской смех и боль. Боль во всем теле, боль от вспарываемой волнистым кинжалом кожи на груди. Ты кричишь и плачешь. Ты пытаешься вырваться, но тебя усмиряют, струйка крови, стекающая по подбородку, тому предупреждение. Кинжал входит по рукоятку в твое сердце, ты захлебываешься собственной болью, что застревает хрипом в горле и взрывает твое сознание вспышкой боли. Пульсирующая боль отступает с последним ударом твоего сердца. Ты уже не слышишь шепот мужчин в алых плащах, перерастающий во взволнованный гомон. Ты не чувствуешь, как огоньки на свечах трепещут от движения воздуха, появившегося из ниоткуда. Секунда. Твое тело с вонзенным кинжалом выгибается в нечеловеческую дугу. Твой крик, сопровождаемый всплеском энергии, разносится волной по помещению, гася огоньки свеч, снося мужчин с ног. Движимая неведомой силой мебель, врезается в витражные окна, разбивая стекла. Ее тело судорожно вздрагивает.