Непроницаемое марево стояло над опаленной травой на склонах, и песок в блиндажах поднимался в воздух, будто под ударом клюшки, сухой, как порох. Ветки золотарника рвали на клочки солнце; великолепное лето превращало землю в пыль и усыпало ею твердые глиняные тракты. День шел за днем, и наконец наступил первый день нового школьного года — лето закончилось, начиналась осень.
Дэвид отправился в порт погрузки и теперь писал Алабаме письма, полные рассказами о Нью-Йорке. Почему бы ей не приехать в Нью-Йорк и не выйти замуж там?
«Город сверкающих надежд, — восторженно писал Дэвид, — полова с волшебной мельницы, висящей в голубом небе! Люди мечутся по улицам, как мухи над патокой. Крыши домов горят, как золотые короны королей в зале собраний — а ты, любимая моя, принцесса, и мне бы хотелось запереть тебя в башне из слоновой кости, чтобы ты радовала одного меня».
Когда он в третий раз написал то же самое про принцессу, Алабама попросила его забыть о башне.
По вечерам Алабама думала о Дэвиде Найте и до конца войны ходила в варьете с летчиком, похожим на пса. А война закончилась неожиданно — объявлением на занавесе в варьете. Прежде была война, а теперь будут еще два отделения программы.
Дэвида опять прислали в Алабаму для демобилизации. Он рассказал Алабаме о девушке, которая была с ним в отеле «Астор», когда он напился почти до бесчувствия.
«Бог ты мой, — сказала себе Алабама, — ничего не поделаешь».
Она вспомнила о погибшем механике, о Феликсе, о верном псе-лейтенанте. Ей тоже было, в чем себя винить.
Алабама сказала Дэвиду, что не сердится из-за девушки: она, мол, верит, что верность хороша, только когда она естественна. Наверное, и ее, Алабамы, есть вина в том, что случилось.
Как только Дэвид решил все свои проблемы, он позвал Алабаму к себе. Судья купил дочери железнодорожный билет на север в качестве свадебного подарка, Алабама ссорилась с матерью из-за свадебного платья.
— Не хочу так. Хочу, чтобы оно падало с плеч.
— Алабама, как ты себе это представляешь? Как же оно будет держаться, если его ничто не держит?..
— Ах, мамочка, ты придумаешь.
Милли рассмеялась довольным и грустным смехом — и снисходительным.
— Мои дети думают, что я все могу, — благодушно проговорила она.
Уезжая, Алабама оставила матери записку в ящике комода:
Моя самая любимая мамочка!
Я не такая, какой ты хотела бы меня видеть, но я всем сердцем люблю тебя и каждый день буду тебя вспоминать. Это отвратительно, что мне приходится оставлять тебя одну, ведь мы все разъехались в разные стороны. Не забывай меня.
Судья проводил Алабаму на вокзал.
— До свидания, дочка.
Алабаме он казался очень красивым и недоступным. Она боялась заплакать, ведь ее отец был таким гордым человеком. Джоанна тогда тоже боялась плакать.
— До свидания, папа.
— До свидания, малышка.
Поезд умчал Алабаму из страны мечтаний ее юности.
Теперь Судья и Милли сидели на веранде одни. Милли нервно хваталась за веер из листьев карликовой пальмы, Судья изредка сплевывал между виноградными лозами.
— Как ты посмотришь на то, чтобы перебраться в дом поменьше?
— Милли, я прожил тут восемнадцать лет и не собираюсь ничего менять на исходе своих дней.
— Остин, у нас нет москитных сеток, и каждую зиму промерзают трубы.
— Меня это устраивает. Я остаюсь.