— Группа “Сияющая плесень” и ее солистка Тварюга Синяя снова с вами, мои любимые грибоеды и выродки! — завопила в микрофон девчонка на сцене. Ее радикально-синие волосы завивались змеями и горели огоньками вплетенных в них цветков. Эйтан согнал какую-то парочку с ближайшего стола и щелкнул пальцами, подзывая официанта. Тот притащил им разноцветные коктейли и свежий букет мертвенно-бледных цветов. И даже черную свечу, которую Эйтан тут же зажег, проведя над ней рукой.
Лэйме осторожно попробовал коктейль — тот оказался с вполне приятным, кисло-сладким оттенком — и поднял глаза на Эйтана:
— Зачем мы здесь?
— А что, — ухмыльнулся Эйтан, — смотри, какая романтика! Цветы, ручейки, музыка, почти как на родине, а, Лэйме? Темные называют это андерграундом, подземка, типа.
Лэйме поежился и криво усмехнулся, ставя купол тишины. Визги и то, что темные называли музыкой, превратились в приглушенный шум.
— Твоя ирония мне очевидна, Эйтан… хотя раньше я думал, что ты говоришь… и делаешь подобные вещи не специально… Но я до сих пор не могу понять, на что она направлена. За что и почему ты все время надо мной смеешься?
— Я думал, тебе это место покажется забавным, — пожал плечами Эйтан. — Мне здесь нравится, и я хотел поделиться этим. Надо же с чего-то начинать общение.
— Я… — Лэйме посмотрел на свои руки. Пальцы у него подрагивали, и он сжал кулаки: — Ты хочешь начинать заново? Не противно смотреть на меня… после той истерики? И после всего, что сказали… что ты обо мне узнал.
— Нет, — сказал Эйтан, — я все еще люблю тебя.
— Все еще? — сказал Лэйме и проглотил рвущиеся с языка замечания про “спасибо за одолжение” и “какое самопожертвование”. Эйтан смотрел на него прямо и ясно, и Лэйме вдруг испугался испортить свой шанс — даже не последний, последний был тогда, на празднике Семейного единения, а сейчас было то, что далось чудом, случайным стечением обстоятельств.
— Да, все еще, — Эйтан пересел к нему поближе и осторожно обнял за плечи. — Я раньше злился на тебя. За твою высокородную надменность, за то, что ты презирал и стеснялся меня, за то, что не любил, а только пользовался моей любовью. Я и сейчас не могу понять и оправдать, почему ты ведешь себя так, Ясси говорит, что из-за страха, но мне не ясно, чего ты можешь бояться?
Лэйме судорожно вздохнул, ему хотелось крикнуть — я не боюсь, тем более, тебя! — но он снова промолчал, хоть ему и казалось, что этим молчанием он признает свой страх, а таким признанием — сдирает с себя слой живой кожи.
— Но я больше не злюсь. Ведь они сказали, что ты даже в коллапс начал впадать, когда мы расстались, значит, все же любил меня, — сказал Эйтан, и Лэйме прикрыл глаза, ощущая, как горячая рука Эйтана поглаживает его шею и затылок.
Лэйме чувствовал жадные и любопытные взгляды снующих рядом темных, они скребли по его нервам, словно тупым ножом. Но теперь Лэйме знал, что они не смеются и не осуждают его за то, что он позволил себе связаться с низкородным. Они завидуют, что он оторвал себе такого редкого и престижного любовника. Все эти дни и недели, проведенные в замыкающемся, ледяном одиночестве надвигающегося коллапса, он неотрывно следил за пламенными и хаоситами, с болезненной страстью наблюдал за каждым из них. И за тем, как реагируют на них другие.
— Эмпатический коллапс. Истерическая реакция слабого и бесполезного существа на свою неспособность жить, — сказал Лэйме тихо.
— Кто тебе это сказал, высокородный Тэргон? — вспыхнул Эйтан и слегка сжал руку на загривке Лэйме.
— Нет, но таково общее мнение света, — Лэйме взглянул в гневно пылающие глаза Эйтана и поправился: — я имею в виду, мнение определенной части светлоимперского общества.
От Эйтана и его прикосновений шло блаженное тепло, и Лэйме вдруг ощутил, как невыносимо он устал за все это время, и как на самом деле тяжело ему жить. Если бы они были наедине, он бы прижался к Эйтану, и тот бы не оттолкнул его, ведь он сказал, что любит, и он прижимал его к себе, поддерживая в момент слабости…
— Плевать на мнение этого твоего света! Ясси сказал, что у темных тоже бывают эмпатические коллапсы — у отверженных, перед самой смертью. Он сказал, что психологическими проблемами отверженных на последней стадии никто не интересуется, поэтому темные ничего не знают о коллапсе. Но если эта штука, которая доводит до смерти, значит это не просто каприз и истерика.
Лэйме опустил голову — Эйтан его не осуждал, ничего не зная об особенностях его постыдного состояния — да, Лэйме теперь не мог не признать свой коллапс, ведь ему было больно даже глядеть на темных — сейчас, когда Тэргон так безжалостно содрал с его души все защитные покровы — но сам Лэйме не мог не видеть и не понимать причины происходящего, свою слабость и бесполезность…
— Что он тебе сказал? — спросил Эйтан, заглядывая ему в лицо и придерживая голову, как кукле. — Чем он тебя ударил так сильно?
“Что? Вы, кажется, вздумали разыгрывать передо мной пьесу Высокородный Потомок Великих Морских Змеев В Состоянии Экзистенциально-Истерического Кризиса? С тех пор, как я вас нашел, все только и делали, что носились с вами, как с тухлым яйцом этих самых змеев, Лэйме. Вы умудрились заставить плясать вокруг вас меня, мага разума, мага Хаоса, множество благородных темных, а теперь изящным движением своих пальчиков отправляете усилия всех этих людей в помойку. Вы взяли моего лучшего солдата и, играясь, лишили его будущего в Темной Империи. Вы выбрали путь защитника и стража этой Империи, но скоро станете совершенно для нее бесполезным, потакая своим капризам. Право слово, как только это произойдет, я наконец-то найду вам достойное применение. Я сделаю вас своим младшим мужем, посажу на цепь в спальне и научу ценить свободу и человеческое отношение, которых у вас больше не будет, Лэйме, и не думайте, что кто-либо сможет мне помешать в этом невинном капризе”.
— Он не сказал ничего, что не было бы правдой, Эйтан. Может быть, его слова и не имели бы такого веса, не будь он таким сильным магом… — Лэйме закрыл глаза и прошептал: — Гораздо сильнее, чем я помнил его на Родине… Пожалуйста, Эйтан, мы можем побыть наедине? Все эти взгляды режут меня без ножа.
Конечно же, в этом притоне нашлись съемные комнаты, темные устраивали закутки для разврата в любом месте. В снятой ими комнате, отделанной под пещеру, стояла огромная кровать, горело множество черных свечей, в ведерке со льдом потело вино, а на столике, в судочке над свечой грелись кровяные колбаски и стояла баночка брусничного варенья, с которым эти колбаски полагалось есть.
Лэйме упал на кровать, утыкаясь лицом в подушку, и Эйтан присел рядом, гладя его по спине и разминая плечи. Лэйме вздрагивал и давился словами, которые хотел сказать давно, но сначала не смог, потом стало поздно, а теперь они снова замерзали страхом на его губах. Он повернулся и приподнялся на локте, глядя в глаза Эйтана:
— Помнишь, ты говорил, что хотел бы поменяться… в постели… с ролями, — Лэйме застыл, в глазах Эйтана переливалось рыжее Пламя, и Лэйме вдруг показалось, что он сейчас посмеется над ним и скажет, что ничего не нужно. Потому что возится с ним, на самом деле, только из-за знаменитого чувства долга пламенных и жалости. Нет, пламенные не знают жалости. Лэйме вымученно улыбнулся и закончил: — Я хотел сказать, что согласен. Если тебя эти отношения все еще интересуют.
— Вот как, — улыбнулся Эйтан и его рука скользнула по бедру Лэйме, — я уже и не смел надеяться, а ты согласен…
— Да, — сказал Лэйме, чувствуя, как жалкий предательский страх болью скручивает его живот, — и был согласен уже давно, тогда на Празднике семейного единения я хотел предложить тебе это…
— Но предложил другое, — сказал Эйтан похолодевшим тоном.