Поскольку я к тому времени уже отучился года три в музыкальной школе, то автоматически, не раздумывая всерьез, предположил, что слышу неизвестную мне прежде композицию Моцарта.
Где-то в районе широкой заасфальтированной площадки, на которой в ожидании торжественного подъема или спуска флага дважды в день выстраивались отряды пионеров, музыка смолкла. Приятный женский голос объявил: «Прозвучала (тут было названо произведение, допустим, увертюра) …Антонио Сальери».
Я остановился.
«Пи-пи-пиии», – пропищало радио.
Что мне в ту пору могло быть известно о Сальери? Да то же, что большинству: бездарность, из зависти отравившая гения. Вряд ли тогда я уже прочитал Пушкина, но швейцеровскую экранизацию «Моцарта и Сальери» с великолепным Смоктуновским в роли злодея пересматривал не однажды. А все-таки о главном, о музыке этого итальянца, не имел решительно никакого представления.
Помню, что долго стоял с сильно бьющимся сердцем. Как же так? Ведь если допустить, что Антонио действительно отправил Вольфганга Амадея на тот свет, все равно причиной убийства не могли стать их музыкальные, творческие счеты – уровнем таланта (я только что в этом убедился) один не уступал другому, а возможно (тут включилось обычное мое желание всем и вся противоречить), да, очень даже вероятно, что первый, то есть Сальери, мог своего оппонента кое в чем и превзойти. А коли так, то кому, зачем понадобилось уничтожать замечательного композитора, отводить ему роль вечного антагониста гениальности? Ай да Пушкин! Вот уж действительно сукин сын. Услыхал исторический анекдот и раздул его до масштабов универсальной человеческой трагедии.
Разумеется, в тот момент я рассуждал несколько проще, но… Бедный, бедный Сальери!..
В тот или на следующий день, неважно, ко мне подошли наши вожатые:
– Максим, а ты правда играешь на пианино?
Я этого не отрицал.
– Тогда ты нам нужен!
Вожатые принялись втолковывать, что такой талантливый пионер просто обязан выступить через неделю на концерте, завершающем в лагере первую смену.
Я собрался всерьез отбрыкиваться, объяснять, что только начал учиться, играю не бог весть как, но тут в голову мне пришла одна мысль, вроде бы очень простая, и в то же время показавшаяся изящной, оригинальной.
Я позволил вожатым уговорить себя.
Прошла неделя; с каждым днем план мой представлялся мне все более заманчивым. В день концерта даже неизменное мое волнение, предательски выказывавшее себя в дрожании пальцев, куда-то улетучилось. Как никогда прежде я был собран, целеустремлен и даже слегка нагловат.
– Ты следующий, – шепнул мне вожатый, когда на сцене актового зала заплясали какие-то девочки. – Кстати, а что ты там собрался наиграть?
– Я сам объявлю.
И вот настал момент истины.
Я поднялся на сцену под жидкие хлопки, которыми обычно публика награждает дебютантов, думая, что тем самым очень их поддерживает, и сел за инструмент, чувствуя на себе взгляды всего лагеря – и еще чего-то огромного, вместившегося сюда, обтекшего стены и потолок, взирающего не столько из пространства, сколько из времени. Готов поклясться, что это был…
– Антонио Сальери!
Так объявил я и сыграл простенькую пьесу Моцарта, за полгода разучивания в музыкальной школе набившую мне оскомину, однако твердо запомнившуюся.
Мне аплодировали. Сойдя в зал, я двинулся по боковому проходу, и многие переспрашивали меня и друг друга: «Как, Сальери? Неужели тот самый?»
На ближайшие пятнадцать минут я сделался модным, девочки в фойе наперебой подходили знакомиться, интересовались, где мне удалось раздобыть ноты, желали их переписать. Пришлось что-то наврать в ответ.
А потом сцену оккупировали наши парни-вожатые с электрогитарами. На второй или третьей песне они разделись до трусов (ей-богу, не вру!) и под припев «Синенькие трусики, беленькие майки» в партере начались танцы. Танцевал и я с одной из приглянувшихся мне девчонок, пока не потерял ее в толпе.