— Клашка бунтует. От смехота! — Крутнув головой, он затем свирепо уставился на покупательницу: — Ты, мать, усадьбу, что ли, торгуешь с садом и прудом? До вечера будешь выбирать?
Покупательница испуганно засуетилась, но взяла ли она кусок свинины, Юлька так и не узнала, поскольку прошла к молочному отделу. Там, очевидно, разыгрывалась какая-то драма. Надрывно и хрипло кричала продавщица — средних лет женщина с сухим, костистым лицом и горящими злобным страхом глазами. Она неистово отталкивала от весов руки коренастого, одетого в новенький свитер паренька, который пытался положить на них небольшой сверток. По всему прилавку была разлита сметана, а на полу валялись острые осколки разбитой банки, и пареньку приходилось неестественно изгибаться и балансировать, чтобы не испачкать свой свитер или не наступить на стекло.
— Руки убери! Руки! Ишь нашелся! — захлебывалась в крике продавщица. — Много вас тут таких ходют!
— Дайте мне положить масло на весы!
Паренек старался сохранить достоинство, и это, вероятно, было нелегко, поскольку опасность перемазаться в сметане заставляла его принимать самые нелепые и комические позы. Но он не сдавался:
— Вы не имеете права. Не мешайте! Вы за это ответите!
— Грозиться вздумал! Право ему! Испуга-а-ались!.. Ты жене своей грози. Пьяный, да? Точно, пьяный! — И она снова отбрасывала от чашки весов протянутый сверток.
— Что происходит? — спросил высокий мужчина в белоснежном, туго накрахмаленном халате.
Подошел он сзади и теперь стоял рядом с Юлькой — темные, с сильной проседью волосы, четкая линия твердо сдвинутых губ, длинный розовый рубец на щеке, взгляд неприветливо-отчужденный, какой бывает у человека, которого оторвали от дел по поводу мелкому и досадному.
— Что здесь происходит? — повторил вновь пришедший с некоторым раздражением.
— А вот и Виктор Егорыч, — сладко пропела продавщица и в новом приступе остервенения стала тыкать пальцем в сторону паренька: — Пьяный он, пьяный!
Паренек хотел было передать масло Виктору Егоровичу, но не успел. Совершенно неожиданно и очень быстро продавщица выдернула из его руки сверток, рванув при этом так, что паренек пошатнулся.
— Глядите, на ногах не стоит! — закричала продавщица, указывая на парня.
Под собственный крик — Юлька на это обратила внимание случайно — продавщица сноровисто и ловко развернула масло и отбросила бумажку в сторону. «Зачем?» — недоуменно подумала Юлька. Хлоп — и кусочек оказался в эмалированном белом лотке среди других подобных ему кусочков, рядом с большим светло-желтым кубом, от которого и был, наверное, отрезан.
Паренек непроизвольно потянулся за маслом, когда бросала его в лоток продавщица, словно думал поймать его на лету, и тут же наступил на осколки банки, валявшиеся на полу. Осколки хрустнули, брызги сметаны из-под ноги парня рванулись в стороны. Молчавшие до того наблюдатели разом пришли в невероятное возбуждение и заговорили все одновременно, так что понять, к кому или к чему относятся их возмущенные реплики, не представлялось возможным. Продавщица продолжала шуметь, отругивался парень, невдалеке жалобно жужжал кассовый аппарат, грохотали входные двери.
Страшнейшая эта какофония рассмешила Юльку. Происходившее смахивало на заранее отрепетированное комедийное представление.
Виктор Егорович приказал продавщице:
— Пройдите, Клава, ко мне! — Затем он представился пареньку: — Дорофеев, директор магазина. Прошу вас в кабинет.
Сказав появившейся в белом халате женщине, чтобы встала на место Клавы, он обратился к покупателям:
— Спокойно, товарищи! Ничего не случилось.
«Ничего себе — ничего не случилось!» — подумала Юлька.
Директор двинулся через торговый зал и, приподняв доску, прошел за прилавок, а потом внутрь магазина. За ним потянулся паренек, за пареньком пошла Юлька. Ей ведь требовалось обратиться к Дорофееву — так было написано в направлении.
Стараясь не отрываться от паренька и миновав очень темный извилистый коридорчик, она, наконец, оказалась в директорском кабинете, ничем не примечательной крохотной комнатке с окном, забранным решеткой.
Кроме директора, прошедшего сразу за потрепанный, дешевый письменный стол, в кабинете оказались плачущая Клава, все тот же парень, она, Юлька, и неведомо откуда возникший седой, осанистый старик. К нему первому и обратился директор:
— Вы, товарищ, ко мне?