Это уже само по себе прекрасно, но гораздо больше радости мы переживаем, играя с другими. В этом случае нам тоже нужны определённые правила, на которые мы опираемся, чтобы можно было вместе играть. Если это удаётся, то мы, как и наши партнёры по игре, ощущаем, что игра объединила нас в некое сообщество.
Эти переживания (свободы и автономии, с одной стороны, и общности — с другой), а также свобода от страха — вот три главных причины, почему мы, люди, так любим играть. Один из основополагающих переживаний начального периода жизни (оно относится отчасти даже к перинатальному периоду): наши рост, развитие, а позже также автономия и свобода возможны только при условии теснейшей связи с другими, в первую очередь, с матерью и с отцом. Этот опыт, который мы приобретаем ещё в раннем детстве, глубоко укоренён в нашем мозгу, и затем в течение всей жизни мы находимся в поиске такой модальности совместной жизни с другими, которая позволяла бы нам чувствовать себя одновременно максимально свободными и одновременно максимально связанными с кем-то. Жизнь в свободе и в связи с другим — это базовая потребность человека. И эта потребность не всегда — а в жизни многих людей даже очень редко — получает своё удовлетворение. Получить вместо здоровой связи липкую, подавляющую всякую автономию привязанность, очень легко. И когда потребность в свободе остаётся неутолённой, то даже дети всеми доступными им средствами пытаются отвоевать автономию.
Однако именно в игре, в частности в совместной игре с другими, мы можем пережить тот опыт, которого зачастую не может нам предоставить мир целей и необходимостей: это возможно! Можно быть и ощущать себя одновременно свободным и связанным с другими, хотя бы пока длится совместная игра.
Потому-то совместные игры столь притягательны. Потому-то потребность в игре столь сильна, что кажется врождённой.
И потому-то её нельзя подавить: ну, может, иногда и можно, но долгое время — никак. Чтобы перестать играть, людям пришлось бы совершенно забыть как о потребности в общности и связи с другими, так и о потребности в свободе и автономии.
Временами, в ходе особенно тяжелых периодов истории, предпосылки к игровому исследованию человеком себя и мира бывали сильно ограничены. Кроме того, иногда нашей склонностью к игре злоупотребляют, действуя с позиций выгоды. Однако человеческая потребность в игре, очевидно, не может подавляться долго. Она снова и снова пробивает себе дорогу. Даже при национал-социализме в лагерях уничтожения, от Освенцима до Бухенвальда, среди приговорённых к смерти находились такие, кто до последней минуты не переставал играть, чтобы как-то пережить невыносимые условия существования. Например, некоторые заключённые устраивали для своих товарищей театральные представления.
Создаётся впечатление, что свойственная людям потребность в игре коренится глубоко в мозгу. Это распространённое предположение недалеко от истины. Однако прежде чем заниматься подкрепляющими нейронными сетями, мозговыми центрами вознаграждения, «гормонами счастья», и всем остальным, что там ещё активизируется, когда люди играют, возможно, стоит подойти ко всему этому (отчасти) играючи. Ведь довольно часто мы находим главное совсем не там, где целенаправленно его ищем.
Беззаботная игра генов
В связи с этим подходить к какому-то вопросу по-игровому означает не хвататься сразу же за первую возможность ответа, чтобы дать наблюдаемому феномену скорейшее объяснение. Именно так проще всего попасть впросак. Ведь, в конце концов, даже самое лучшее и подробнейшее объяснение процессов, происходящих в мозгу играющего, всего лишь описывает то, что там происходит во время игры. Однако простая фиксация никак не объясняет, отчего и почему люди играют и хотят играть. Чтобы ответить на этот вопрос, нам придётся задать следующий: почему наш мозг устроен так, что, когда мы играем, в нём происходят именно такие феномены и именно таким образом? Исследователи игры обычно утверждают: потому что наш мозг генетически запрограммирован на получение удовольствия от игры. Если же мы по-детски наивно спросим, а почему, мол, он запрограммирован именно так, то эксперты объяснят, что за это несут ответственность различные мутации и рекомбинации на уровне ДНК, то есть наследство, которое мы получили от наших эволюционных предков.
Кто похитрее, может загнать этих экспертов в угол, рассказав, что у него есть собака, которая больше всего на свете любит играть. То есть та констелляция генов, что приводит к появлению мозга, владелец которого может и любит играть и даже испытывает потребность в игре, у животных уже наличествует. На этой стадии — самое позднее — эксперты обычно сдаются и более или менее грубо прерывают игру в вопросы и ответы. Подобно нервным родителям, которых ничто так не раздражает, как такая же точно игра в вопросы и ответы, при помощи которой дети исследуют мир: «Отчего и почему говорит корова „МУ-УУУ“?»