Мир у Кёи с Мукуро, конечно же, не настал, но и открытых конфронтаций, доходящих до почесывания кулаков (ну, или тонфа с трезубцами) о челюсть противника, не происходило — непримиримые (надеюсь, только пока) враги ограничивались словесными баталиями, а точнее, Мукуро бросал язвительные замечания, а Кёя, резко мрачнея, высказывал Фею малюсенькую такую часть того, что о нем думал, потоптавшись этой «частью» по больным мозолям иллюзиониста. Но хоть оружие не призывали — уже плюс. Маша пообщалась с Джессо и сказала нам, что он гадость, но гадость хорошая, никогда не собиравшаяся нас предавать и устроившая весь этот спектакль с целью подобраться к Шалиным. Рёхей с Тсуной поправились довольно быстро, а вот Фран в стационаре несколько задержался — как сказал Мукуро, иллюзионисты (за исключением него, гениального, шикарного, непревзойденного и во всех отношениях уникального, а точнее, поправившегося по меркам фокусников до неприличия быстро) были довольно слабы физически, а потому и восстанавливались всегда очень долго. Но как только Фран всё же выписался из больницы, где Маша ежедневно его навещала, мы решили открыть портал…
====== 76) Волшебный пендель от друзей? Ну, раз от друзей, то... полетели! ======
«Кто сам хороший друг, тот имеет и хороших друзей». (Никколо Макиавелли)
POV Маши.
Дурдом «Ромашка» отдыхает! Эмма-Дай-О оказался не совсем уж злодеем, Шалины — ходячими трупаками, а я влюбилась в своего друга… Нет, это, конечно, лучше, чем влюбиться во врага, но не в том случае, когда ты его младшим братиком зовешь! Когда мы с Франом перед боем остались ночевать в одной комнате, он решил лечь на полу, а я съязвила: «Ой, да ладно, что ты мне сделаешь? Ложись в кровать!» Вот тогда-то до меня и дошло, что Фран — не маленький «обделенный гормонами» мальчик, коим я его всегда считала, а взрослый мужчина, потому что его мои слова явно разозлили, и он впечатал меня за плечи в шкаф, а затем, неотрывно глядя мне в глаза, прошипел не хуже кобры: «Я не ребенок. Я мужчина. И если ты этого не понимаешь…» Что «если» я не узнала, потому как он вдруг отпустил меня, сел на край кровати и закрыл лицо руками, а я, растерявшись, сверлила его полным непонимания взглядом и чувствовала, что что-то во мне ломается. Всё это время я думала, что полюбить Франа могла бы исключительно платонической любовью, потому что мы с ним всегда были на одной волне, прекрасно понимали друг друга, никогда серьезно не ссорились, прощали за всё, не раздумывая, да и вообще дышали в унисон. Он был словно моим продолжением, и я ощущала себя рядом с ним настолько уютно и спокойно, что наивно полагала, будто такой любовь не может быть ни в коем случае, и что в ней просто обязаны присутствовать страсть, ревность, бурные выяснения отношений и пылкие чувства. Фран же был мирным домашним очагом, к тому же я просто представить себе не могла, что поцелую это невинное, чистое, светлое создание. Я всегда, а точнее, уже очень долгое время знала, что Фран лишь притворяется эдаким ребенком, а на самом деле он давно повзрослел, если не постарел, и его язвительность — это средство атаки, а холодность — защиты, которые он использует, чтобы не подпустить к себе тех, кто может ранить его еще сильнее. Но он был очень мудр для своего возраста, и я понимала, что в душе ему далеко не семнадцать лет. Однако он каким-то непостижимым образом, наверное, благодаря этой своей системе защиты, умудрился сохранить часть души светлой, чистой и абсолютно невинной, и потому я, давно уже списавшая себя со счетов добрых и наивных людей, считала, что, по сравнению со мной, он просто маленький мальчик — не по тому, сколько он вынес в жизни, и не по тому, каков возраст его души, а по тому, насколько его душа подвержена коррозии — сколько в ней желчи, злости и низменных желаний. Я легко могла выпить, когда-то курила (к счастью, только табак — наркотики я никогда не пробовала), любила шумные компании и азартные игры, а вот Фран был тихим и домашним, и это сбило меня с панталыку, заставив думать, что всё же по сравнению со мной он еще ребенок, хоть и давно повзрослевший. А вот когда он сорвался, я поняла, что всё совсем не так, и я просто слепая идиотка.
Я подошла к парню, села напротив него на корточки и, поймав его ладони, тихо сказала:
— Прости.
— Ничего, — улыбнулся он, отводя взгляд, и, потрепав меня по волосам, не раздеваясь лег на кровать, отвернувшись от меня к окну.
Я была одета в спортивный костюм и тоже юркнула под одеяло, а когда проснулась, имела счастье лицезреть наимилейшую картину: «Спящий Фран, просыпающийся Фран, сонный Фран, не желающий вставать Фран». Пока мы валялись, и я делилась с ним своими треволнениями, он как-то очень тонко и ненавязчиво настроил меня на мысли о том, что мы просто не можем проиграть, и я подумала, что Фран — это кладезь мудрости, который и впрямь легко удерживает меня как от безумств, так и от лишней нервотрепки. Если честно, я пересмотрела свое отношение к нему и поняла, что всё это время мне не давало осознать собственные чувства мое же собственное заблуждение, и я подумала, что Фран был бы просто идеальным мужем, но отогнала эти мысли прочь. Просто потому, что не имела на них права: я ведь всё же называла его «братом» и взять эти слова назад не могла. Потому что боялась причинить ему боль.
Когда я увидела в лесу Маэстро и узнала, что он может умереть, у меня сердце в пятки ушло, но, что интересно, я не почувствовала того, что чувствовала к нему раньше. Только уважение, благодарность и желание быть его другом, но не более. Когда же Франа ранили, мир для меня словно исчез. Я видела только его бледное, окровавленное лицо и шрамы, испещрявшее безумно худое тело с выступавшими ребрами. Мне было так больно, как никогда прежде, и я поняла, что дороже этого мальчика с глазами старика у меня никого нет… Лена была права, когда говорила, что платоническая любовь — куда чище и куда сильнее любви, основанной на низменных страстях, я поняла это, когда осознала, что всё, что мне нужно — чтобы Фран был жив. Где он будет, с кем, и что произойдет со мной было не важно. Потому, когда Граф спросил, почувствовала бы я облечение, если бы он умер, а я осталась жива, я подумала: «Никогда. Я бы не смогла жить, зная, что умер». Нет, я бы не кинулась под поезд, но и жизнью мое существование уже назвать было бы нельзя — это я знала точно. А потому до меня, наконец, дошло, что то, что я испытывала к Франу, было далеко не сестринской или дружеской привязанностью — это было куда более глубокое и сильное чувство, которое я по собственной глупости считала слишком мирным и спокойным для того, чтобы назвать любовью.
Когда мы вернулись домой с поля боя, Катюха обработала народу раны, а вскоре (ну, как «вскоре» — через час. Бывает и хуже, но и так помереть десять раз успеешь) приехали вызванные ею кареты «скорой помощи», и наших травмированных (психически, хе-хе) гавриков отправили в больничку. Я была вся на взводе и поехала с Франом, боясь оставить его одного, но как только его документы оформили, меня из больницы пнули совсем не добренькие дяди в белых халатах, заявив, что время посещений окончено. Мне, бедной, и Гокудере, поехавшему (так и хочется сказать «за цыганской мечтой», но нет!) за Джудайме, пришлось-таки выпинываться на улицу — не разносить же стационар динамитом? А то Джудайме и компашке не менее пристукнутых раны зализывать негде будет…