Так как автобус давным-давно ушел, а нового не предвиделось, я предложила пойти на катран и переночевать у Дуняши. Если честно, я не только за ночлегом туда стремилась, но и чтобы узнать хоть что-то о Валете… Хаято же был очень хмурый, что неудивительно, но почему-то мне показалось, что он на меня обижен. И мое предположение подтвердил его отказ.
— Какого фига? — озадачилась я, замирая посреди темной улицы вечернего заснеженного города. — Решил окочуриться в тени зимних лип, потому как Джудайме от травм не уберег?
— Дура! — зло бросил Хаято. Нет, скорее, умная: специально ж спровоцировала. — Что бы ты понимала!
— А ты скажи — я пойму, — нахмурилась я, складывая руки на груди, а курильщик поморщился и спросил:
— Не отцепишься, да?
— Нет, я репей, — усмехнулась я, с тоской вспоминая, как сим колючим сорняком меня называл Фран.
— Ладно, идем, — бросил Хаято и потащил меня к одному из дворов.
Зарулив во мгле ночной в крохотный грязный дворик, где под высоким тополем стояла одинокая, каким-то чудом еще не свергнутая в небытие хулиганами лавочка, мы с подрывником, протопав к ней, уселись на ее спинку, нагло затаптывая грязными подошвами седушку. Да чхать: кто вообще зимой на сидении сидит? Старушки? Ну, газетку положат — не проблема. Добрая я, да… Вот так вот мы с динамитным мальчиком и сидели, загрязняя общественную собственность и начиная подмерзать. Вот, надо было наши тулупчики рабочие надевать! А то все «мода, стиль»… Китайский ширпотреб, а не мода! Тонкий и холодный…
— Я расстроился, — прервал, наконец, затянувшееся молчание Хаято. Спасибо, КЭП! А то я не доперла!
— Из-за чего? — осторожно спросила я, глядя на снег.
— Ну… — он явно не хотел этого говорить, но всё же сказал: — Гуси те, придурочные, правы были. Я тебя и правда считаю другом. Несмотря на то, что ты женщина. Ну, ты просто аномальная женщина! — а, ну да, я ж еще и виновата. Зашибись, позиция. Шовинизм рулит и бибикает! — Я, если честно, надеялся, что вас с сестрами к нам отправят. И я смогу продолжить общение. Моего увлечения сверхъестественным никто не разделяет из знакомых, а такого, чтобы мое хамство переносили с наплевательством, да еще и сами в ответ хамили, а я из-за этого динамит не доставал, еще не бывало. Все либо молча терпят, либо драка начинается. Короче говоря, ты мой друг. И я не хочу тебя потерять. Ну чего вас с Франом не могут к нам отправить? Пусть ты бы в Италии жила, но мы бы хоть созванивались. А то… это грустно.
Я тяжело вдохнула, понимая, что курильщик прав и это не только грустно, но и больно, и, осторожно взяв его за руку, тихо сказала:
— Самой паршиво, Хаято. Но знаешь, тот психанутый шинигами со своим божеством японского розлива был прав: всё, что нас не ломает, делает нас сильнее. Ты найдешь еще того, кто тебя вытерпит и будет ставить тебя на место, а ты будешь в ответ ставить на место его, но словами, а не взрывами.
— Вот спасибо! — сжав мою ладонь, рассмеялся парень, причем совсем не обидевшись, а как-то очень мирно и даже согласно со мной. — Это что за будущее ты мне тут пожелала? Нет бы сказала: «Найди верных друзей, понимающих, которых сможешь принять, как равных!» — а то: «Найдешь того, кто тебя вытерпит»! Точно глупая женщина!
— Не глупее некоторых, над моей глупостью ржущих, — съязвила я и была скинута с лавочки волшебным пенделем. А точнее, наш Джудайме-фил (ну, хорошо хоть не «зоофил», как Катькиного женишка Граф обозвал) вскочил на ноги, не спрыгивая со скамейки, и угрожающе на меня двинулся.
Я взвизгнула и ломанулась прочь от заржавшего, как лошадь Пржевальского, динамитного маньяка, а он погнался за мной по пустынным улицам ночного города. Идиоты, да. Ну и что? Кому какое дело? «Спящим в Сиэтле», что в окрестных домах жили? Да мне как-то параллельно, если честно. Нам было грустно и весело одновременно, мы прощались, но обещали всегда помнить друг друга, а потому мы смеялись и не очень быстро бежали по улицам, пугая котов, ворон и жителей моим хохотом и периодическими воплями Хаято: «Стой, глупая женщина!» или «Поймаю — не обрадуешься!» Он был ранен, а потому я бежала довольно медленно, но он явно не горел желанием меня поймать, потому как, возжелай он этого, наплевал бы на собственную боль, он ведь упертый — жуть! А может, еще и мазохист, кто ж его знает… Каким-то странным образом ноги сами привели меня к дому, где располагалась хата Дуняши, и, подрулив к подъезду, я резко нахмурилась.
— Хочешь узнать что-нибудь о том парне? — тихо спросил Гокудера, подходя ко мне. Я кивнула, а он, взяв меня за руку, четко сказал: — Я с тобой. И только попробуй сказать «нет» — всё равно поднимусь следом!
— И не собиралась, — фыркнула я и открыла железную дверь с кодовым замком, благо шифр я отлично знала.
Катран встретил нас трауром и гробовой тишиной: Дуняша была одна, ни катал, ни клиентов не было. Просто потому, что на нас обрушилась беда. И именно здесь я почувствовала всю ее тяжесть, ведь вплоть до этого момента надеялась на чудо. Но чуда не произошло. Валет умер… Умер. Исчез. Был стерт с лица земли! Его ранили прошлым вечером в драке, а утром нашли в канаве. До меня не могли дозвониться, потому что перед боем я отключила мобильный, а совсем недавно, на закате, Валет скончался. Остановилось сердце. Вот так просто. Словно и не билось никогда. Мы помянули друга вместе с Гокудерой, которого Дуняша приняла безразлично и безэмоционально — не до гостеприимства сейчас было, но напиваться в стельку я не стала. Да и подругу от этого отговорила. Когда Хаято ушел спать, мы с женщиной обнялись и расплакались. А затем выпили еще «по одной» и отправились на боковую. Сил уже не было ни на что. Я не винила Франа в смерти друга — он был тут абсолютно не при чем, и надеялась, что он и сам себя винить не станет. Но осознание того, что человек, который меня любил и много лет был моим верным другом, погиб, рвало душу на части. Только здесь, на катране, услышав слова: «Валета больше нет», — из уст лучшей и единственной подруги, я, наконец, поняла, что всё это — реальность. Жестокая и беспощадная. И что «волшебник в голубом вертолете» не прилетел. Не махнул волшебной палочкой и не заставил свечу жизни моего друга снова вспыхнуть. Всю ночь я ворочалась под боком храпевшей подруги и думала о том, что жизнь до безобразия несправедливая штука и убивает лучших из нас слишком рано, а заснуть я смогла лишь под утро и встала часов в девять.
Весь день Хаято помогал мне и Дуняше, очень радушно принявшей его, после того, как успокоилась и выспалась, заниматься организацией похорон, ведь у Валета не было родных. Когда же часы показали, что близится время посещений, мы дуэтом ломанулись в больницу — к нашим особо травмированным, где (спасибо тамошней аптеке) заодно купили все лекарства, что выписали врачи «скорых» нашим не до «состояния не стояния» раненным, отказавшимся от госпитализации. На пятичасовом автобусе мы с Хаято вернулись домой, и я тепло поблагодарила его за помощь, а он усмехнулся и ответил: «Друзья должны поддерживать друг друга в сложную минуту, разве нет?» Я была ему очень благодарна, а он, наконец, пришел в норму и, хоть и продолжал немного грустить, взял курс на то, чтобы пересмотреть свою позицию относительно того, что абсолютно все женщины — идиотки. Он даже мне по секрету поведал, что мои сестры не совсем уж никчемные женщины, и он даже, возможно, смог бы с ними нормально общаться, а значит, наверняка где-то были и еще подобные индивидуумы. А еще он заявил, что, возможно, когда-нибудь найдет себе миссис Гокудеру, чему я была несказанно рада. К тому же, он твердо решил, что не будет судить о людях поверхностно, а это значило, что он найдет-таки тех, кто сможет «вытерпеть его хамство и хамить в ответ».
Дом нас встретил болезной мафией, снующей туда-сюда Катькой, до безобразия похожей на курицу наседку и носившейся от одного пострадавшего от действий злобных трупаков к другому, а также Ленкой, сконцентрировавшейся только на двух эксплуататорах, которых ей, думаю, хватало с лихвой. Наш больной (на всю голову) Принц капризничал по-монаршьи — с размахом. Равно как и болел, кстати: он развалился на койке моей сестры и наотрез отказывался из нее выметаться, как я ни пыталась его спровадить, шишишикая и говоря, что «имеет право спать в постели своей невесты». Так бы и дала ему в лоб с разворота сковородкой чугунной! Да нельзя было — лежачего не бьют… Короче говоря, Ленуська шуршала, как электровеник: то готовила Принцу суп-пюре, заказанный этой Монаршьей Наглостью, то читала ему вслух книги по оккультизму, то приносила лекарства и колола ему в вену (а вот в пятую точку наш маньяк себя сам ширял — это мне Ленуська поведала. Молодец, уважаю, нечего невинных девушек своей царственной филейной частью соблазнять!), то укутывала его в одеяло, если Высочеству вдруг становилось жарко, и оно из них выпутывалось (наверное, это была ее мелкая «мстя» за эксплуатацию рабского труда в ее лице), а то и вовсе таскала этой наглой роже чай с печеньками в постель. И вся эта канитель периодически прерывалась воплем из другого крыла здания, отчетливо слышным на весь дом: «Врой! Лена! Ко мне!» Хорошо не «мусор» — исправился наш хамоватый капитан в этом вопросе, хотя это уже давно произошло — он Ленку сто лет как мусором не обзывал. А еще хорошо, что не «Бобик»! А то это его «ко мне» уж больно на приказ собаковода походило… Я ворчала, а Ленка, спотыкаясь, сломя голову неслась к болезной Акулке, то требовавшей принести ей очередную брошюру по оккультизму (он их прям заглатывал, право слово!), то чай, то лекарства, то просто заявлявшей: «Поговори со мной! Мне надоело просто так валяться в койке!» Вот так вот и поняла я, что Ленка влипла. А точнее, оказалась в рабстве у двух эгоцентричных, но явно ценящих ее мужиков, один из который ее стопудово до безобразия любил. У Ленуськи, что любопытно, подобное хамство со стороны этих эксплуататоров отторжения не вызывало, и я подумала, что впервые вижу, чтобы сестра о ком-то так фанатично заботилась, а потому решила махнуть на них рукой. Пусть сами разбираются, главное, Ленке это было в кайф. Она косплеит Катьку или просто мазохистка?.. Риторический вопрос.