— Очень хорошо, — кивнул Литтл. — Хоть какая-то польза от него будет: его убьют первым. Это сократит наши потери!
Он сухо отдал честь Поповичу и указал тростью на горизонт:
— Хорошо, двинулись!
— Окажите мне любезность, майор, — сказал ему Старр, когда они тронулись в путь. — Я желал бы услышать, как вы иногда, чисто по дружбе или из учтивости, говорите «о’кей» вместо «очень хорошо» или «right». Знаете ли вы, кто когда-то идеально играл роль настоящего английского джентльмена на экране и на сцене?
— Настоящего английского джентльмена на экране и на сцене не существует, — заявил Литтл. — Там одни лицедеи. Одно с другим несовместимо.
— Лесли Ховард [41], венгерский еврей. А вы сами, откуда вы, черт побери, родом, раз так хорошо изображаете англичанина? Отец ирландец, мать румынка?
Впервые с тех пор, как они познакомились, на лице Литтла мелькнула тень улыбки.
— О’кей, — сказал он, — двинулись!
Больше трех часов они карабкались по скалам — на сей раз это было настоящее восхождение. Если горные козы когда-то и жили здесь, то они, наверное, перемерли с голоду еще сотню тысяч лет назад, подумал Старр. Величественный хаос, геологическая глушь. Им нужно было пересечь еще две долины и два хребта, причем последний — ночью, дабы не натолкнуться на албанские передовые посты. Свет был резким, воздух пах раскаленным камнем; под ногами не было ни метра гладкой поверхности, и с грузом на спине они чувствовали себя неуклюжими и словно чужими в собственном теле, стараясь свыкнуться с тяжестью и раз за разом снова обрести равновесие.
В полдень они достигли вершины хребта Горо и стали ждать сумерек.
Их звуковая аппаратура и новый инфракрасный «глаз», усовершенствованный со времен войны во Вьетнаме, обеспечивали максимум безопасности при движении в темноте. Они могли рассмотреть каждую деталь в радиусе километра. Ночь была красной: красными были горы, небо и луна. Они также слышали все в радиусе двух километров. Во время тренировок в Англии приборы доносили до них каждый вздох пары, занимавшейся любовью в полутора милях в лесу. Через слуховой аппарат их собственные шаги звучали оглушительным грохотом; покатившийся камень, свист сурка в долине, стрекот насекомого внезапно обретали гремучую ясность. Природа открывалась им в своих самых тайных проявлениях. В их недостаточно натренированных ушах это зачастую звучало как безумная музыка, симфония страха, без мелодии и смысла. В какой-то момент они услышали душераздирающие стоны, будто какой-то гигантский ребенок, застрявший с доисторических времен в темной складке земли, вдруг испустил дух. Но оказалось — в гнезде закричал орленок, которому приснился дурной сон. Когда они сделали остановку, чтобы свериться с картой — в двух километрах восточнее находились передовой албанский пост и патрули, — до них вдруг донеслась череда ужасных вздохов, а затем словно сама земля принялась визжать и рычать.
— Это смеется албанский часовой, — пояснил им Литтл. — Приборы слишком чувствительные.
Старр уменьшил чувствительность, и смех превратился в человеческий.
Они продолжили свой путь под звездами — те, казалось, плавали на поверхности красного океана, как россыпь водяных цветов, склонившихся над затонувшим миром, по каменистому дну которого, незнамо каким образом, ступали эти восемь бессмертных утопленников.
XXII
Стол для официального обеда, рассчитанного на двадцать три персоны, был накрыт в новом, спешно выстроенном поблизости от станции, помещении штаб-квартиры партии, под благотворной сенью албанских и китайских флагов. Здесь еще пахло цементом и свежей штукатуркой, хотя в последние дни уже вовсю работало отопление. Это был второй визит албанского правительства в долину. Матье внимательно всматривался в гордые мужественные черты «вождей». Маршал Джума сидел в конце длинного деревянного стола, одного из тех грубо сколоченных столов, которые, казалось, стоят еще со времен самой первой тайной вечери: с тех пор ни одна из них не обошлась без такого стола. Матье сидел слева от маршала, а справа от главы государства расположился генерал Чен Ли, командовавший в долине китайскими инженерами и военными.
Пища пропиталась запахом свежей штукатурки. Тепло поступало с нового завода, работавшего уже больше полугода. Дух албанского народа изо всех сил боролся с влажностью, старался согреть ноги и ягодицы партийных руководителей. Матье был уверен, что лозунг на транспарантах, которые лихо реяли над долиной среди албанских флагов, говорил правду: «Наша цель — полностью отдать себя делу социализма, делу партии Ленина, Сталина и Имира Джумы».
Гип-гип-гип-ур-ра.
Система одержала полную победу.
Единственными, кого здесь не смогли укротить, были орлы, но и их часто находили мертвыми: их убивало излучение.
В долине построили больницы и общежития для всех состарившихся тружеников страны — их привозили сюда доживать свои дни. Их энергетическая отдача по мере поступления собиралась и теперь циркулировала по металлическим трубам, превращаясь в реальные дела по всей стране. Импорт нефти значительно сократился — на зависть капиталистическим режимам: тем приходилось «спешить медленно» после того, как сорок тысяч человек устроили 24 сентября 1977 года демонстрацию протеста у «Супер-феникса» в Германии, а потом еще одна подобная акция прошла в Крейс-Мальвиле во Франции. Излишек албанского духа аккумулировался во вспомогательных блоках реакторов-размножителей, которые Матье называл «ульями» — сотни конструкций высотой одиннадцать метров, служивших одновременно и уловителями и коллекторами энергии. Конструкции эти походили на фосфоресцирующие перламутровые обелиски: по ночам они сверкали и пульсировали внутренним светом, лаская глаз.
На Стамбульской конференции, состоявшейся несколькими годами ранее и собравшей всех молодых и старых светил ядерной физики, ученые нашли чудесный предлог, чтобы оправдать использование на электростанциях «передового топлива»: они утверждали, что отныне для производства термоядерного оружия достаточно обыкновенного урана. Так что теперь можно было уже не церемониться.
Гип-гип-гип-ур-ра.
Ненависть — именно ее Матье было труднее всего контролировать и скрывать. Непрекращающийся рев гнева, наполнявший его вены океанской яростью. Он находился здесь в качестве одного из главных ответственных лиц, и он был этим доволен. Наконец-то он на своем месте, среди равных.
Он приехал в Албанию, чтобы раз и навсегда избавиться от червя Эразма в себе, этого старого червя гуманизма, что грыз его так долго и так больно. Чтобы порвать со всеми человеческими слабостями. Но похоже, червь Эразма был столь же силен, как и сам дух, и теперь он пожирал дух Матье живьем.
Матье обернулся к Мэй за поддержкой и, ободренный, успокоился: у него еще оставалась причина для бытия, счастливая связь с жизнью. Ему нравилась ее новая прическа — сияющий узел на затылке. Она улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй, незаметный знак, который окружавшие их каменные истуканы были не в состоянии расшифровать. Для них он был слишком нежным. Эти люди видели только сталь и гранит, все остальное для них не существовало.
Из окон открывался прекрасный вид на деревню: возвышающийся над крышами минарет и, совсем рядом, справа от него, руины православной часовни. В мечети теперь размещался музей атеизма. Домики были рассыпаны по обоим берегам реки, окруженные колючей проволокой. К экспериментальному центру, расположенному тремя километрами севернее, в самом начале долины, со всех сторон сходились военные дороги, утыканные сотнями уловителей.
Матье предложил выкрасить зловещие обелиски в традиционные яркие албанские цвета. Он хотел придать фольклорный, радостный, оптимистический внешний вид сосредоточенной в них народной энергии. Но партия сочла эту идею фривольной и не поддержала. Ограничились тем, что украсили каждый обелиск красной звездой и портретом Маркса.
Он проследил взглядом за крестьянином с длинной белой бородой в круглой красно-желтой шляпе «бекташи», который ехал мимо коллекторов верхом на осле. Трудно было удержаться от избитого сравнения: старый мир, движущийся навстречу новому. Вся долина выглядела одним лабиринтом из труб и кабелей, по которым энергия поступала на станцию: приземистое строение, поставленное на тяжелые ноги-столбы, ясно различалось на горизонте между склонами гор. Отсутствие какой бы то ни было заботы об эстетике удручало. Система энергоулавливания и энергопитания напоминала скорее трубы для стока нечистот и слива отходов, чем нечто, вознесшее человечество к таким вершинам и сулившее в будущем еще большее.
41