— Вместе узнаем, — сказала Ася. — Ты ведь обещал мне помочь.
И вот, вместо того чтобы, отдав ей записку, раз и навсегда сказать «прощай» и уйти, не оглядываясь, как уходили герои любимых картин, Геннадий, которому на работу к десяти и в другой конец города, спускается с Асей вместе в метро. Он придерживает захлопывающуюся дверь переполненного вагона, чтобы Ася успела войти, а потом зачем-то сам втискивается в этот вагон, едет с ней и еще провожает ее до самой проходной и чувствует: хотел бы, но не может он на нее сердиться. А все потому, что поглядела на него своими ясными глазами и сказала своим голосом, всегда веселым, а сегодня вроде бы грустным, но доверчивым:
— Мне очень нужно, чтобы ты мне помог, Генка. Ну, что я одна буду с этим мальчиком делать?
Ася ушла. Генка стоит перед проходной, смотрит ей вслед и думает: что же это такое в конце концов с его стороны? Отсутствие воли? Ну, нет! Это «всепоглощающее чувство», вот что это такое! Теперь, когда он вспомнил, как называется то, что с ним происходит, он перестает на себя злиться. Конечно, если вдуматься, очень странно, что это происходит именно с ним. Ему всегда казалось, что чувства — это очень простая штука, тем более теперь, когда времени на технику и то не хватает: так быстро она развивается. Каждый день новое. А про переживания все давно известно. Тут нового ничего не изобретешь. Но уж раз оно так получилось и это обрушилось на него, придется себя вести сообразно с обстоятельствами. Геннадий любил делать все по-настоящему, как полагается...
Пожалуй, напрасно он не отдал ей конверт, который весь вечер держал наготове вчера и принес с собой с самого утра сегодня.
Генке давно хотелось рассказать Асе, как он ее увидел первый раз, как тогда утром на лестнице все слилось вместе: солнце, которое било в окно, вспышка ее волос в солнечном луче, ритм песенки, которую он насвистывал, а Ася подхватила перестуком каблучков по ступенькам.
Но как все это перескажешь словами? А ведь достаточно ему у себя дома включить магнитофон с пленкой, где записана эта песня, чтобы ясно увидеть все: и лестницу, и солнце, и Асю...
У Аси был простенький проигрыватель: Геннадий сам его не раз налаживал. И ему вдруг пришло в голову переписать песню, с которой все началось, с пленки на пластинку, подарить Асе эту пластинку, а уж заодно объяснить, в чем смысл этого подарка.
С самого утра в воскресенье Геннадий отправился на улицу Горького в ателье звукозаписи. Ему предложили подождать. Старик, который сидел в стеклянном ящике, выводил серебряной краской и затейливыми буквами надпись на огромной фарфоровой чашке: «Маленький подарок с большим чувством уважаемому...»
Генка фыркнул. Его смех подхватила толстая курносая девочка-школьница; она пришла вместе с матерью получать свой заказ. Пластинку, в середину которой была наклеена фотография курносой девочки, положили на диск проигрывателя. В репродукторе раздался ее напряженный голос: «Дорогой папа!! — выкрикнула она. — Мы с мамой поздравляем тебя с днем твоего рождения. Дорогой папа! У нас все хорошо! А сейчас я сыграю тебе то, что выучила в школе». И пластинка заиграла какую-то несложную фортепьянную пьеску.
Девочка и мама просияли. Геннадий тоже просиял.
— Я хочу записать в начале пластинки несколько слов, а потом музыку, — сказал он.
— На чем будете играть? — спросил его техник.
— У меня с собой пленка. С нее музыку запишете.
— Можно и с пленки. Входите в студию. Текст напишете? Или будете так говорить, из головы?
— Из головы! — уверенно сказал Генка.
«Скажу просто, — подумал он. — Сейчас ты услышишь песню, с нее все началось. Не понимаешь? Потом я тебе все объясню...»
Но тут перед ним на стене вспыхнул сигнал: «Запись!..» — и Генка крикнул не своим голосом:
— Дорогая Ася! Разреши подарить тебе в этот день...
«Что я такое говорю? — подумал он — И почему таким ужасным голосом?» Но он видел сквозь стекло аппаратной, как стремительно бежит лента записи. Остановиться было невозможно.
— ...этот маленький подарок с большим чувством! — прокричал Генка и остановился. Он увидел, как девочка, которая поздравляла своего папу и, оказывается, еще не ушла, смотрит на него сквозь стекло аппаратной, надувая толстые щеки: сейчас прыснет со смеху.
— Я не могу записываться, когда на меня смотрят! — крикнул Генка, довольный, что может прервать запись.
— Это была проба, — успокоил его техник. — Вам никто больше не будет мешать. Вы готовы?
Генка помолчал и, когда вспыхнул сигнал, вдруг снова продекламировал:
— Эту маленькую пластинку, дорогая Ася, с большим чувством я вручаю тебе в знак...
«Какой ужас!» — подумал он и остановился.
Но Генка не хотел отступать. Он добился своего. Через час работы у него была пластинка, на которой он тихим и спокойным голосом обещал, что когда-нибудь объяснит Асе, почему записал для нее именно эту песенку. Сфотографироваться и наклеить свою фотографию на пластинку он решительно отказался.
И вот эту-то пластинку в конверте он весь день таскал вчера, надеялся, что сможет отдать ее Асе, а принес сегодня с утра и уносит, не решившись отдать.
Не отдал, так отошлет. И Генка по дороге на работу забежал на почту. Пусть хоть завтра получит.
Пусть улыбнется. Все-таки она удивительно улыбается...
День у Аси начинался хорошо. В цехе в воскресенье вымыли окна, и теперь все было залито солнцем. Новенькая почти совсем приладилась и больше не задерживала Асю, и после одиннадцати часов, когда конвейер остановили для занятий производственной гимнастикой, а потом снова включили, Ася почувствовала, что она вошла в тот ровный ритм, в который важно попасть с начала недели. Тогда все будет ладиться. Можно будет и работать хорошо и думать о том, о чем она опять не может не думать.
Она не предложила вчера Павлу приехать и позвонить и не обещала, что приедет к нему еще раз сама.
«Это я правильно сделала, — думает она, — теперь пусть сам решает».
Самое главное она ему сказала. Поп? Ни за что на свете! А вообще-то он ей нравится. Непонятно только почему. Хотя почему непонятно? Как он вчера взял билеты хорошо и на озеро вместе с ней хорошо глядел, как они в автобусе ехали замечательно! Нравится? Нет, вчера они сказали об этом правильнее: они друг без друга жить не могут. Сказал это первый Павел, сказал-то хорошо, а вот что он будет делать после этих слов, неизвестно. Даже в общежитие опоздать побоялся: не великий подвиг для большой любви. Несмелый он — вот что плохо. И верит во что-то до того ненужное и нелепое, что и представить себе немыслимо. А может, и не верит? Сам себя уговаривает? Оттого так и нервничает, когда об этом заходит разговор. И все-таки семинарист! Но ведь могло быть так: полюбила человека, а с ним случилось несчастье. Заболел, например. Тогда как? Отец вот, когда за матерью ухаживал, заболел, серьезно заболел. В войну его даже в армию не взяли. Ведь не объявила ему мать: не знала я, что у тебя плохое здоровье, не нужен ты мне такой. Совсем по-другому она ему сказала. Вспоминали родители, как молодыми были, рассказали недавно ребятам.
Они и сейчас, конечно, еще не очень старые, а ее не понимают. Да и как понять? Она сама им не рассказывает ничего. А как это расскажешь? Никак не расскажешь. Никому. Ни отцу, ни матери, ни Марине, ни Генке. Может быть, только Вадиму. Об этом нужно подумать.
В обеденный перерыв Ася пошла в комитет комсомола — сдавать список желающих заниматься в университете культуры. Себя она тоже включила в этот список, хотя решительно не знала, где возьмет на это время.
Катя Волохина, освобожденный секретарь, озабоченно говорила по телефону:
— Да вы знаете, сколько у нас молодежи? А девушек сколько! Лекцию, которую вы предлагаете, мы с удовольствием возьмем, только зимой. А сейчас нам нужно обязательно о вкусах и о модах поговорить. Дело к лету, и у нас вокруг этого много споров. Неправильные настроения тоже есть.
Заместитель Волохиной — Сергей Савиных, знаменитый бригадир электриков, — одним пальцем печатал на машинке, сердился, поднимал брови, ерошил волосы и был совсем не похож на свой гладко причесанный и улыбающийся портрет, висевший около проходной.