Нет, ничего Марине понятно не было. А объяснять слишком долго, да ей и не до того. В конце июня они со своим Петей собирались расписаться и уехать в Крым, так что она больше ни о чем и говорить не могла по-настоящему.
А Павлу совсем не была дана отставка. Ася думала о нем все время, особенно в последние дни. Вот уже неделю она носила с собой, читала и перечитывала письмо, которое получила от него и на которое не сумела ответить.
Письмо было длинное, на многих листках, и написано, видно, не сразу: разными чернилами и даже меняющимся почерком. Видно было, что Павел писал то медленно, старательно выписывая слова, то, не поспевая за своими мыслями, начинал торопиться.
«Дорогая Ася!
У меня всё по-прежнему. Каждый день одно и то же: молитвы, занятия в классе, снова молитвы, приготовление уроков, подготовка к переходным экзаменам. Я уже привык к здешнему распорядку: все-таки много времени позади. А тебе, когда я рассказывал, все показалось так удивительно и даже смешно. И мне тоже многое кажется опять странным, как в самые первые дни, будто я на все снова посмотрел со стороны. Недавно у нас был большой праздник: на колокольне трезвон, во всех церквах хоры пели: и наш, семинарский, и академический, и любительский. Гости, речи, проповеди. На общую праздничную трапезу шли медленно, торжественной чредой, с пением «Пречистой». Красиво. Как в театре. Но я смотрю на это, слушаю, пою сам, ищу в себе благоговения, а его нет.
Я все время думаю о тебе: ты, наверное, обиделась, что я при всех не подошел к тебе тогда, а послал Добровольского, и потом тебе еще долго пришлось меня ждать. Вообще-то к нам не в самую семинарию, но в лавру приходят девушки. Только совсем не такие, как ты. Они приходят обычно в церковь, в которой мы поем, или ждут в саду, когда будем проходить мимо из церкви в общежитие. Есть среди них просто любопытные, а есть — которые хотят познакомиться с выпускниками. Они знают, что нам обязательно полагается жениться, иначе не дадут назначения на приход. У этих, которые ищут женихов, даже заведено что-то вроде формы. Появляются они во дворе лавры обязательно в скромных платочках и плащах-пыльниках, иногда с мамашами, и мы уже знаем: невесты пришли показываться.
Если бы я с тобой не встретился, мне тоже рано или поздно пришлось бы выбирать из них. И чтобы девушка была из хорошей семьи. Только здесь это значит не то, что всюду. Чтобы девушка была из семьи верующих. А мне и раньше девушки, которые к нам приходили, не нравились. А уж когда я с тобой познакомился... Ты совсем не такая. Ты и ходишь не так, и говоришь не так, и смеешься не так.
Конечно, не все из этих девушек верят, многие ищут женихов по расчету, а скромные пыльники — это временная форма, покуда с мужем на приход не поедут. А ты не станешь прикидываться. И креститься тоже не согласишься. А ведь твоего имени в святцах нет. С таким именем венчать не будут. Венчаться ты тоже не пойдешь, хотя венчание — очень красивый обряд. Что правда, то правда. Значит, мне нужно отказаться от надежды, что будем вместе, а я отказаться от этого не могу. Мне все кажется, что все само как-нибудь устроится. Нет, само ничего не устроится. Я побоялся тебя знакомить со своими однокашниками. Знал, что ты можешь сказать им что-нибудь такое, как мне... Сказать, что думаешь.
Испугался, скажешь ты. Да, испугался. Все-таки у меня год пропал после школы, теперь я в семинарии почти два года пробыл. Если отсюда уйти? Что я буду делать дальше? Не удивляйся, что письмо такое длинное. Я пишу его несколько дней подряд, таясь...
У меня есть дядя, он бы мне помог. Помнишь, я тебе о нем рассказывал? Но он такой человек, что даже если я буду задыхаться, а он рядом будет воздухом торговать, я у него не куплю.
Но если останусь здесь? В чем будет смысл моей жизни? В том, чтобы каждый день проводить по «Служебнику» или «Требнику» богослужение? И говорить людям, что я этим спасаю их души? Ты скажешь: значит, ты не веришь в бога, почему же не хотел мне ответить, когда я об этом спросила?
Я сам теперь не знаю. Я, например, никак не могу забыть, что когда у матери было горе — отец болел или я, — она шла в церковь и, возвращаясь оттуда, говорила, что ей стало легче. Добровольский мне как-то сказал: «Говорят, «религия — опиум», а опиум, между прочим, в определенных дозах — лекарство, снимает боль. Не замечал? Пришла твоя мать в церковь, поплакала, помолилась, выговорилась, свечку поставила, записочку написала за упокой твоего отца да за твое здравие — и спокойна».
«Так это же, — говорю, — наркоз!» Отвечает: «А попробуй-ка предложи врачам обойтись без наркоза. Важно, чтоб полегчало, а от бога или от порошков — это дело десятое». Он уже совсем со мной не стесняется: знает, я не побегу на него доносить. Да он здесь на таком счету, что ему это не страшно.
А вот против меня у начальства нашего немало всего есть, особенно с тех пор, как я встретил тебя. А был я тоже на хорошем счету. Память у меня отличная, наизусть заучивать мне нетрудно. «Символ веры состоит из двенадцати частей и составлен на двух вселенских соборах...» «Греховное состояние человека имеет несколько ступеней: страсть, привычка, порок, смертный грех...» «Молитва есть благоговейное возношение ума и сердца к богу, выражаемое словами и благоговейными действиями: возведением очей на небо, крестным знамением, преклонением головы и колен на землю...» «На иконостасе запрещается иметь резные изображения святых, а распятие может быть резным...» «Кланяясь перед иконами, мы должны помнить, что кланяемся не доске и не краскам, но тем лицам, которые на них изображены...» «Жизнь христиан в церкви — это прежде всего живая вера в бога и в искупительный подвиг сына божия...» И так далее. И так далее.
Я могу все это без запинки сказать наизусть. Молитвы тоже знаю наизусть, хотя в них много непонятных слов.
Так что я вполне могу быть отличником в семинарии. Я и был им сначала, даже повышенную стипендию получал, потом с повышенной сняли. Я как раз тогда снова задал вопрос про то, как понимать триединство бога, которое невозможно себе представить.
Вот я и сейчас пишу тебе это письмо в нашей читальне, а как дошел до своих сомнений, мне стало страшно, что кто-нибудь заглянет через плечо и увидит, о чем я пишу. Добровольский уже спрашивал, что это я сочиняю. Я сказал, что пишу учебную проповедь. Кажется, он поверил...
Да, в семинарии не любят сомнений. Но я все-таки не удержался и спросил: как примирить несправедливости и жестокости, которые происходят в мире, с учением о божественном промысле? То есть о том, что все в мире совершается по воле бога. Значит, дети, которые мучились и погибали от голода и бомбежек во время последней войны, тоже погибали по воле божьей? Как усмотреть в этих ужасах и в гибели моего отца мудрость, милосердие и всемогущество божье? Это я спросил. Мне сказали, что люди с их несовершенным человеческим умом божественному промыслу не судьи. И еще: сомневающиеся испокон века пытаются поколебать веру именно этими наивными вопросами. Но вопросы остаются вопросами, а вера стоит нерушимо. Потому она и есть вера, что в ней не все можно понять разумом. Такие сомнения нужно не рассуждениями разрешать, а смирять молитвой.
Я понимаю, тебе будет странно прочесть это, но я попробовал поступить так. Перестал думать и рассуждать, начал поститься, по сто поклонов отбивал, по две-три службы подряд простаивал. Начальство радовалось, что я от сомнений перешел к такому. У нас это называется «ревность по бозе». А мне это не помогло.
А недавно у нас зашел на уроке разговор об искусственных спутниках. Мы не сами его начали, а наш преподаватель пожелал объяснить, как толковать все, что связано со спутниками, в беседах с прихожанами, если они поинтересуются.
«Спутник взлетел в небо, но вернется на Землю прахом». Это, говорит он, сказать, конечно, можно, но это будет примитивно. А вот объяснение посложнее: спутник взлетел в физическое небо, которое изучает астрономия, но не в духовное, которое живет у человека в душе и подчиняется богу. Религия и наука — это две разные книги. В одной человек ищет знания, в другой — веру...