Знаешь, мне это объяснение понравилось, и на другом уроке я решил его развить. Урок был священной истории. Я и сказал, что сотворение мира по библии следует понимать символически. Тем более конец света. Нельзя же буквально представить себе, как пишется в библии, что небо — кожа, которая свернется в свиток, и с него упадут звезды. Этого сейчас и в проповедях никто сказать не решается: уж очень наивно. И нельзя же оспорить данные геологии и астрономии. Но их и не надо оспаривать: это из другой области. Но наш преподаватель этого предмета — старик упрямый и все, что написано в библии, толкует в самом прямом смысле. Опять были неприятности.
А я просто не могу скрывать свои сомнения. Это даже нечестно, по-моему.
После того, что ты рассказала, как была в церкви, я тоже пошел в церковь. Не в наш собор, где все очень торжественно, и не в семинарскую церковь, а в самую обычную, на кладбище, в такую, где мне когда-нибудь предстоит служить каким-нибудь третьим или четвертым священником. Хотя вряд ли. Кладбищенские церкви очень доходные, а я уже не на таком хорошем счету, как был вначале. В церкви отпевали. Все время, пока священник отпевал, родственники собирали между собой деньги, подходили, говорили ему что-то на ухо, он отвечал им обычным голосом, петом снова пел, а они снова собирали деньги...
Если б ты только знала, сколько в семинарском общежитии говорят о деньгах, о выгодных приходах, о том, как делится кружечный сбор, и о том, как его увеличить!
А сколько рассказов о молодом священнике, который всего лет пять, как окончил нашу семинарию, уехал с одним чемоданчиком и книгой, которую ему дали в премию на выпускном акте, а теперь у него дом, сад вишневый, машина.
Про сложное, например, про противоречия в библии, я преподавателей больше не спрашиваю и с товарищами об этом тоже не говорю. Это мало кого интересует: в приходе такие тонкости и не понадобятся вовсе. Но о житейском, о понятном я недавно спросил: как примирить требование нестяжательности, которое нам постоянно повторяют в проповедях, с тем, что в церкви все время собирают с людей деньги? Один из наших практику проходил у священника, который раньше бухгалтером был. Так он ему — это духовный-то пастырь! — объяснял, как книги вести, чтобы легче было доходы свои скрыть и налог недоплачивать. Ну, прямо как мой дядька-поросятник.
Я тебе уже говорил: у нас много фискалов. Об этом разговоре донесли. Было сказано, что я заслуживаю сравнения с непочтительным Хамом, открывающим наготу отца, и что если так пойдет дальше, меня могут даже и исключить. Здесь у нас не полагается сомневаться, здесь все сомнения гнетутся, их скрывают, чтобы про них не узнали. И Добровольский меня уже много раз остерегал.
И тут я подумал: пусть исключают! Так даже лучше будет. Но что тогда? Вернуться домой? Чтобы там на меня показывали пальцем? Городок у нас маленький. И все уже знают, что я в семинарии. Но это не главное. Почему все-таки, когда мой отец был на фронте и от него не приходило писем, мать находила утешение в вере? А знаменитые ученые, которые верили в бога? И почему христианство существует столько веков и почему сейчас столько людей ходит в церковь?
Ты можешь удивиться, что я тебе задаю эти вопросы. Разве ты на них можешь ответить? Я их не тебе задаю, я их себе задаю. Пока что я не нашел на них ответа, но надеюсь, хотя мне очень трудно.
А мать до сих пор ждет, что я одумаюсь. Один раз даже написала: «Я даже молилась за это».
Я пишу тебе про все сразу. Как приходит на ум.
Когда у меня начались сомнения и раздумья, мне надо было звать на помощь: «SOS! SOS!» Я только недавно узнал, что это значит: «Спасите наши души!» А я решил, что сам все найду и сам все пойму.
И мне все чаще кажется, что я не там ищу. Море мыслей, с которыми я не могу совладать, захлестывает меня, и теперь я не молчу, я кричу: «SOS! Спасите наши души!»
Я не один такой. Иногда мне кажется, что здесь все не как я и я не как все. Но нет. Здесь, конечно, больше таких, как Добровольский, расчетливых карьеристов. Есть тут и святоши. Приходишь с таким в умывалку, видишь: он под одеждой весь увешан иконками, ладанками. Таких я боюсь. А есть просто совсем темные ребята. Из каких-нибудь недавно совсем глухих деревень Западной Украины или Западной Белоруссии. Такой парнишка ничего-то толком не читал, ни над чем не задумывался. Отец у него был священник и дед — священник, сам он пел с детства в церковном хоре, прислуживал понемногу. Так оно и пошло. Покуда у таких никаких вопросов, никаких сомнений. Но и у них сомнения появятся.
Ведь наша семинария не одна. Есть и в Ленинграде, и в Одессе, и в Саратове, и в Ставрополе... А сколько в каждой молодых людей? А сколько их у баптистов? Нам говорили об этом. Специальную лекцию читали: «История и обличение сектантства». Очень страстная была лекция: еще бы, речь шла о конкуренте! И снова у меня возник вопрос: православные, адвентисты, баптисты, старообрядцы, пятидесятники, квакеры, иеговисты. Все говорят о боге, и в то же время все ссорятся из-за бога. Неужели бог сам не может за себя постоять?
К кому обращаюсь? Не знаю. Но только «SOS! Спасите наши души!»
Ответишь ли ты мне на это письмо? Даже если не ответишь, я никогда не забуду, что ты сама ко мне приехала. Ничего не забуду, даже если мы не сможем быть вместе.
Не сердись, не презирай меня за то, что я тебе дал адрес «до востребования». Теперь ты знаешь, где я учусь, где я живу. Это для меня большое облегчение, что ты уже знаешь правду. Но если будешь отвечать, пиши пока все-таки до востребования. Так будет лучше».
Несколько последних строк были тщательно замазаны чернилами. Ася долго пыталась разобрать их. Ей казалось, что там и написано самое главное.
Она прочитала письмо раз, другой, третий. Как все-таки странно! Ведь то, из-за чего мучается Павел, об этом люди спорили в давно прошедшие времена, о которых пишут в учебниках и исторических романах. Это все мертвое, давным-давно мертвое! Она попробовала ему ответить. Ей казалось, что она ясно представляет себе, как все нужно написать, но на бумаге ответ не получался, хотя теперь она знала уже побольше о том, о чем писал Павел. Книги, которые ей посоветовал Вадим, не так уж скучно читать, когда мысленно применяешь их к истории Павла. Знает ли он, например, про священника Петра Мысловского, который ходил в камеры к арестованным декабристам и выпытывал у них фамилии участников тайного общества? Назывался священником, а был жандармом в рясе и, когда декабристов осудили, получил новый чин, и орден, и даже звание члена Академии наук. Пусть-ка Павел спросит об этом священнике своих семинарских профессоров!
Она представила себе, как он волновался, когда писал свое длинное письмо, — один в семинарской читальне, нервничая, что кто-нибудь заглянет через плечо; она тоже разволновалась. Но все-таки как ему ответить? О чем ему написать? О том, что будет с ними двумя, или о том, как ему поступать со своими мыслями? Сам он писал обо всем сразу, и все это было сложно, связано одно с другим. Поколебавшись, Ася снова пошла к Вадиму.
Вадим готовился к сессии. Он приходил из библиотеки, ужинал, едва замечая, что ест, садился на диван, сложив ноги по-турецки, листал свои бесконечные конспекты. А Генка, который теперь много времени проводил у Вадима, потрошил его старый приемник, приспособившись на подоконнике. При этом он ворчал:
— Как можно изучать всякие там средние и полусредние века, это, допустим, ты мне объяснил. Но как можно пользоваться средневековым радиоприемником? Но эту машину я доведу до ума! Кроме футляра, ты в ней ничего и не узнаешь.
Он работал молча, как всегда насвистывая песенку, пойманную в эфире. Потом он глядел на часы:
— Эй, заучившийся! Перерыв! Что предпочитают историки: пятнадцать минут гимнастики или вольную борьбу без срока и до результата? Второе? Тогда снимай окуляры!
В один из таких перерывов Ася постучала в дверь к Вадиму. Она услышала пыхтение и странный возглас: «Жми!» Думая, что это относится к ней, она вошла и кинулась разнимать ребят, которые катались на крохотном ковре между письменным столом и диваном.