В принципе, никто не мешал мне записаться в какой-нибудь хор. Думаю, даже начальство оценит тягу старшего лейтенанта Орехова к прекрасному, особенно если оно хоть немного совпадает с профилем его работы. В хоре и голос поставят, и к сцене приучат – такие коллективы были желанными гостями на любых сборных концертах. Конечно, не в Государственном Кремлёвском дворце, а в заведениях рангом много ниже – например, в районном доме культуры. В общем, всё бы хорошо, но хор нельзя посещать время от времени, а с моим рабочим графиком получалось бы именно так. Так что путь у меня оставался один – идти на поклон к специалистам из подведомственных организаций и брать частные уроки, заранее извиняясь за возможные прогулы.
В любом случае, за этот час я понял, что мои музыкальные способности тянут максимум на троечку – да и то, я был уверен, что безбожно себе польстил. Мне явно рано было становиться конкурентом Высоцкому, да и любому из его коллег я пока что не соперник. Наверное, я мог бы попробовать свои силы на каком-нибудь бардовском фестивале, но моё участие в этом мероприятии вызвало бы недоумение у того же Денисова. Сами по себе барды считались существами безобидными, но их междусобойчики облюбовали те самые диссиденты, за которыми присматривал мой отдел и пятое управление в целом. Да и главные барды – вернее, самые известные и популярные – скорее, относились именно к протестной публике, хотя и конформизмом не брезговали. Галич, Окуджава, Ким, тот же Высоцкий...
Ещё на слуху был скандал четырехлетней давности с фестивалем, как они его назвали, «песенной поэзии», который прошел в марте 1968-го в новосибирском академгородке. Из грандов туда, правда, поехал только Галич, для которого это стало единственным официальным выступлением в СССР, и пусть организаторы как-то хитро поделили первый приз, их это не спасло. Фестиваль прикрыли, а Галич попал в прицел – слава Богу, не настоящего ружья. Ему почти перекрыли кислород, начали выдавливать отовсюду, и сейчас он находился в сильно подвешенном состоянии, фактически ожидая, когда будет принято решение, что советское гражданство ему не нужно. По моим воспоминаниям, он умрет какой-то странной смертью в Париже, через несколько лет после отъезда, и диссиденты по привычке будут обвинять всемогущий КГБ в убийстве светоча советской демократии.
В общем, соваться к бардам мне было категорически нельзя.
Но сами по себе звуки – пусть и убогие – ещё не написанных песен примирили меня с собой. Я даже что-то спел – вернее, прошептал. «В моей душе осадок зла и счастья старого зола...» – она почему-то лучше всего подошла моему настроению, хотя самый финал – «В конечном счёте будет прав тот, кто зажёг огонь добра» – вызвал у меня сильнейшую оскомину своей неприкрытой пошлостью. Но сейчас и в восьмидесятые народу такое нравилось – «по дороге разочарований снова очарованный пойду».
Пойду, конечно, хотя разум и чувствует новую беду. К тому же примерно сейчас зарождался советский рок, первые группы были созданы считанные годы назад. Никольский, например, только вернулся из армии – мой контакт под псевдонимом «Мишка» упоминал, что тот играет у Стаса Намина в «Цветах» и переигрывает всех, в том числе и самого Намина. [1]
Наши доморощенными рокерами целенаправленно не занимались – те в политику не лезли, поэтому проходили по большей части по линии ОБХСС за концерты в обход государственных организаций. Несколько команд, которых можно с натяжкой назвать рок-группами, было и в моём подведомственном хозяйстве. Они вообще попадались в самых неожиданных местах – рассказывали, что одну группу накрыли, когда они попытались записать своё музицирование на закрытом и строго режимном предприятии, проникнув туда, разумеется, совершенно незаконно. Обошлось, впрочем, без жертв – с них, кажется, даже штраф не взяли, хотя могли законопатить всерьез и надолго. Военные очень трепетно относились к своим тайнам.
Много позже наши знаменитые рокеры будут говорить, что организовали свои группы примерно в эти годы – «Машина времени» как бы не в 1969-м, «Аквариум» – в начале семидесятых, точной даты я не помнил. Правда, они это заявляли по одной простой причине – чтобы на афишах как бы юбилейных концертов красовались красивые большие цифры, ведь 25 всяко лучше, чем 5 или 8,5? [2]
В реальности они в массе своей сейчас играли и пели не пойми что – в основном западную музыку на плохом английском – на тех кондовых «Уралах», от которых у меня скулы сводило в «Советской музыке», и только избранные могли позволить себе импортные инструменты. Например, Намин – на самом деле Анастас Микоян, внук настоящего Анастаса Микояна, того самого, который «от Ильича до Ильича», внучатый племянник придумавшего самолет МиГ авиаконструктора Артема Микояна и сын военного летчика Алексея Микояна. Или Макаревич, у которого и семья была не самая простая по нынешним временам, и был друг – наполовину японец, чей отец привозил сыну всякое интересное из Страны Восходящего Солнца.
В общем, я рассудил, что бедному крестьянину податься абсолютно некуда, и на следующее утро пришел на службу с твердым намерением уничтожить свидетельство моей вчерашней паники. Или свидетельство поражения в игре, в которую я играл со своими оппонентами. Я и сам ещё не решил, что именно символизировал рапорт на увольнение.
Вот только рапорта в сейфе не оказалось.
Что ж, этого тоже стоило ожидать. Несмотря на все мои старания, Виктор Орехов в моём исполнении вёл себя достаточно странно, чтобы начальство им заинтересовалось, а заинтересованное начальство способно на любую подлость и низость. Правда, в воспоминаниях Орехова был небольшой эпизод, когда начальник только что образованного пятого отдела подполковник Денисов посоветовал молодому выпускнику Высшей школы КГБ не хранить в сейфе ничего предосудительного – ради собственного блага. Орехов, кстати, к этому совету отнесся слегка наплевательски, но у него и компромата-то не было, разве что початая бутылка «Столичной». А вот я даже не додумался отправить в память «моего» Виктора соответствующий запрос – и спокойно положил рапорт с незаполненными лакунами туда, где его могли найти наши контролеры. Их имен Орехов не знал – ну а я тем более. Но искать они умели.
Впрочем, как гласит народная мудрость, сделанного не воротишь, так что я спокойно начал ждать, когда у Денисова выдастся свободная минутка, чтобы выпороть слишком много возомнившего о себе сотрудника.
***
Товарищ полковник был в кабинете один, но не на своем месте. Он зачем-то занял тот стул, на котором в нашу первую встречу, тридцать первого декабря, сидел Макс. Мне он предложил сесть напротив, на тот стул, который я мысленно уже называл «своим». Никаких тайных знаков в такой рассадке считывать не стоило – у советских людей, тем более офицеров, тем более из КГБ, было своеобразное представление о равенстве, и выход из-за солидного начальственного стола был одним из самых распространенных способов это равенство продемонстрировать.