Проснулся русак Филимон от чувства свободного падения. Видать, еще во сне, толком не пришедши в себя, он ухитрился с испугу так высоко подпрыгнуть, что, опускаясь на землю, Филимон успел хорошенько оглядеться вокруг себя и выбрать площадку для приземления. А оглядеться нужно было непременно и как можно быстрее. По всему лесу катилось душераздирающее улюлюканье громкоголосых охотников.
Богатый опыт неспокойной жизни Филимона подразделял охоту на три стадии. Во время первой молчат собаки, кричат охотники. По ихним понятиям, во время первой стадии нужно поднять с лежки нашего брата — зайца, — чтобы дать собаке пахучий след.
Во второй стадии молчат охотники, орут мерзкие собаки, почуявшие бедного ушастого. Охотники замирают, и только их зыркающий глаз да гулкий стук сердца в грудной клетке наглядно выказывают недостойный азарт и плотоядный интерес к заячьему населению.
Наконец, наступает третья стадия. Здесь орут охотники, хвастая или обвиняя друг друга в позорных промахах, визжат собаки, потерявшие хозяев и друг друга, стонет весь лес от гулких выстрелов и звона разбитых бутылок.
Еще в воздухе Филимон понял, что дела не вышли из первой стадии. Все живое — съедобное и несъедобное — судорожно пряталось в норы, щели, дупла, лихорадочно неслось, летело, ползло прочь от накатывающегося воя человеческой стаи.
— Перво-наперво двойка и петля, — подумал Филимон, — потом уж скидка.
Если молодые зайцы, кичащиеся своей ученостью, путали след только перед лежкой, то Филимон никогда не считал лишним сделать замкнутый круг — петлю, затем пройтись по своему следу еще раз — сотворить «двойку» и уж после этого резко прыгнуть в сторону на несколько метров — ищи после этой скидки его в поле!
Братание с человеком, очень модное сейчас среди хиппующей заячьей молодежи, Филимон категорически отрицал.
— Сколько человека хлебом ни корми, он все в лес смотрит, кабы еще и зайчатины отведать, — любил каламбурить в таких случаях Филимон. — Пока не выведут новую человечью вегетарианскую породу, никаких компромиссов!
Филимон был глубоко убежден, что самое правильное во взаимоотношениях с человеком — это приличное расстояние. Поэтому после выполнения нескольких фигур высшего мухляжа он включил форсаж и начал набирать это заветное расстояние.
— Просчитались мы с календарем, — сокрушался на бегу Филимон, — теперь гляди в оба!
Внезапно истошный собачий визг остановил его на месте.
— Ай, ай, заяц-то теплый! Ай, ай, уйдет ведь, — застонала гончая Найда, пылая азартом погони. Много лет тому назад предки нынешних собак стали на путь предательства лесных жителей, пошли на службу двуногим за жалкую подачку — высосанную кость. И теперь совершенно зверели, стоило им почувствовать свежий след поднятого с лежки косого.
Филимон прислушался, определяя траекторию гона и расстановку охотников.
— Кого-то уже прихватили, — горестно подумалось ему, — небось Антипку добирают.
Ошалевший и бестолковый Антипка шел на левое крыло цепи, где на просеке наверняка встретит несколько пар ружейных стволов.
— Пропадет из-за понюшки пороху, — привычно каламбуристо подумал Филимон и на сильных махах кинулся наперерез собакам.
— Ага, скололись! — хихикнул он, услышав, как заметались собаки на перекрестке следов. Нарастающий лай гончаков подтвердил Филимону, что затея удалась — глупые псы пошли по его следам.
— Теперь пора выводить Антипку из района напряженности, — мыслил Филимон, — наверняка залег где-либо по ходу этих разбойников.
И точно: за мелким ельником он разглядел канавку, где трясся от страха бестолковый Антипка.
Шла вторая стадия охоты. Айкали гончие, за мощной сосной топтался грузный охотник, нервно вращая головой и обдавая округу запахом вермута местного розлива. Если Антипка выкатится на полянку, беды не миновать.
— Эх, где наша не пропадала, — вздохнул Филимон и кинулся прямиком на поляну.
Не веря своему счастью, ошалевший охотник непослушными руками старался вмять приклад в плечо.
— Ишь, переживает, волнуется, — спокойно и как-то отрешенно думал Филимон, — а ведь убьет, не пожалеет денег на патрон…
Подставляя правый бок охотнику, Филимон на бегу косил глазом в дышащие смертью черные глазницы ружья. Стрелок целил прямо в бок Филимону, и палец правой руки уже прилип к курку.
— Значит, так, — соображал заяц, — между нами метров сорок, стало быть, дробь долетит за две десятые секунды, одну десятую длится нажатие и срабатывание курка, две десятых — сгорание пороха и сам выстрел. Итого у нас — полсекунды. При моей скорости метров десять в секунду я успею переместиться за полсекунды… господи, ни логарифмической линейки, ни микрокалькулятора! Ну, соображай, Филя! Ага — 5 метров, значит, этот бандит должен целиться вперед меня… Двумя хлопками стеганули выстрелы.
— Первым номером дроби жарит, — отметил про себя Филимон, привычным взглядом рассматривая срезанные дробью ветки позади. — Никакой культуры охоты, эх, деревня!
…Антипка и Филька успели отдышаться и успокоиться в густом чапыжнике, когда услышали гон на краю болота. Фроську, по их расчетам, охотники не зацепили, значит, гоняют беляков.
Умоляющим взглядом смотрел Антипка на своего спасителя, в чье могущество он поверил окончательно. Филимон отвернулся, но затем не выдержал и вскипел.
— Я на беляка Тимоху зуб имею, — скаламбурил он и оскалил два острых резца. — Он мою заветную осинку начисто сглодал. И вообще беляки — хулиганы отъявленные, нажрутся травы с дустом и бузят, романсы распевают: «Были когда-то и мы русаками…»
— Так они не виноваты, что, их с самолетов этой отравой посыпают, — жалобно скулил Антипка. — Филь, а Филь! Будь русаком!
— Ну ладно, ладно! Давай Мустафу подымай!
Из густой крапивы выволокли вечно сонного и пахучего Мустафу — русака, знаменитого тем, что однажды, удирая от браконьера Елистратова, который охотился на зайцев с трактором и зажженными ночью фарами, ослепленный Мустафа вляпался в корыто с полужидким битумом, где и застрял бесповоротно. И только к полудню следующего дня, когда жаркое солнце растопило смолу, Мустафа еле вылез из корыта, весь измазавшись в битуме.
В лесу к нему прилипли репейники, сучки и шишки. Мало того, что, идя по следам своих зайцев-однолесников, Мустафа сбивал смолой запах следов, его неожиданное появление перед охотниками вызывало иной раз короткий шок с длительными последствиями.
…Мустафа «сработал» и на этот раз своевременно и надежно. Сначала послышался вой и плач сбитых с толку собак, затем крики «Караул!», и спустя полчаса — жиканье пилы. Перепуганный до смерти черной образиной Мустафы, охотник взобрался от греха повыше на березу и, утробно икая, сидел на ней, несмотря на то, что «чудовище» давно скрылось в овраге. Товарищи безрезультатно приглашали его спуститься, было испробовано последнее средство: под березой расстелили стол и разлили по стаканам перцовку.
Однако и эта крайняя мера не помогла, тогда решено было березу спилить…
Поздно вечером, когда затихли бравые голоса охотников, которых увезла в город почтовая машина, на краю оврага бубнил уставшим голосом Филимон:
— Завтра местные будут лес прочесывать: от озимых до соснового бора, в понедельник дед Макар вылезет со своей мортирой — от него за версту держись, во вторник и среду Елистратов будет с фарами по полям шарить, ну а уж в четверг и пятницу — гуляй ребята — и у нас два выходных!
КОСЬКИНА АМНИСТИЯ
Заячьи следы вели от жировки прямо к середине поляны и там, возле одинокого стожка сена, терялись. Серега еще раз внимательно оглядел розовый от зимнего солнца снег — на чистом, как мелованная бумага, покрове легко заметить за сотню метров мышиные стежки, а уж заячьи отпечатки можно бы увидеть, казалось Сереге, чуть ли не с самолета. Сомнений не было. Отсюда, из-за елок на краю поляны, просматривался лишь один след, выходной отсутствовал. Серега знал по опыту, что звери любят подходить к одиночным резко выделяющимся предметам на открытых местах — камню, стожку, телеграфному столбу. Любопытство ли их тянуло туда, или просто нужно было им «отметиться» по своим звериным обычаям, этого Серега точно не знал, но он помнил, что старый охотник Свиридыч клал приваду и ставил капканы именно на таких перекрестках.