Не мелькнула — он с гордостью помнит — не мелькнула даже на миг позорная жалость к себе, зависть к другим. Разве не на смерть он ехал сюда, в армию?
Но зато сразу оледенела, застучала душа, бессильно подогнулись колени, бессильно упала рука, торопливо искавшая у пояса кобуры.
В кобурах оба револьвера. Кобуры… на седле…
Он безоружен. Длинным тупым палашом даже не размахнуться здесь, под низким бревенчатым настилом.
Обезумевший от ужаса Христо хрипит над ухом:
— Аз момо, господине. Аз, Христо…
Жирный грязный палец с серебряным кольцом указывает на пол. Люк в подвал.
Но он, офицер русской армии, не оставит в беде братушку с ребёнком. Смерть, так смерть вместе.
Ой нет. Башибузуки, возможно, ограничатся грабежом. В худшем случае изобьют его, Христо. Разве мало видал он их на своём постоялом дворе? Его изобьют, а девчонку захватят и продадут в гарем. Она слишком красива, чтобы оборванцы решились её убить. А присутствие русского офицера всех их погубит. Скорее… Башибузуки не ждут, выломают дверь.
Абсолютная темнота.
Мягко, беззвучно легла на место тяжёлая крышка люка. Он в западне. Над головой стук, грохот. Передвигают, опрокидывают что-то тяжёлое. Плач… Крики. Он различает знакомый испуганный голос толстяка хозяина. Его перебивает то чей-то бас, то визгливый тоненький голос. Хохочут… жалобный рёв. Толстяка Христо, должно быть, зверски колотят. Сухо вспыхнули пистолетные выстрелы. Господи! Если бы с ним были его револьверы! Если бы хоть короткая шашка вместо палаша.
Шаги звучат над самой головой. Опять голос Христо. Значит, его не убили.
Внезапно корнет Елецкий ощутил, как поднялись и зашевелились его волосы. Жёсткая ледяная рука сжала сердце, нет сил вздохнуть.
Наверху загремела кольцом крышка люка…
Страшная, бесконечно долгая минута, в течение которой сотни знакомых и давно забытых образов с бешеной быстротой несутся и мечутся в мозгу.
Узенькая полоска света. Конец! Люк открывают. Нет, бросили. Крышка со стуком упала на прежнее место. Голоса наверху затихают. Затихают шаги. Вышли, должно быть, из комнаты. Если бы ушли совсем…
Слышно, как хлопает наружная дверь. Глухо, снаружи, доносится хохот, ругательства. Долгая тишина. Ослабевшее от напряжения внимание гаснет. Кружится голова. Чудится, будто тело, шатаясь, падает вниз куда-то. Снова хлопнула наружная дверь.
— Господине!..
В ужасе, плотно прижавшись в тёмном углу, следит, как просовывается в люк голова. Толстый Христо. Отдуваясь и хныкая, хозяин спускается в люк.
— Фала Создателю… Собаки ушли.
— Башибузуки?
Ой нет. От тех бы не отвязались так скоро. Это остатки одной из частей Сулеймана. Их рыскает теперь видимо-невидимо повсюду по дороге к Адрианополю. Да, на этот раз, по-видимому, опасность миновала. Смерть прошла мимо самого носа. Всё-таки проклятые бродяги порядком его помяли. Пусть братушко не забудет напомнить об этом своим, начальству, если Господь поможет им выбраться отсюда. Денег ему, Христо, не нужно. Такие услуги деньгами не оплачиваются. С него будет довольно Георгиевского креста. Десятки болгар таскают теперь и салят полосатые ленточки за услуги значительно меньшие…
Христо внезапно переменил тон. Кротко и безапелляционно потребовал:
— Раздевайся!
— Что такое?
— Раздевайся!.. Скидывай платье. Скорее, скорее… Не думает ли братушка, что Христо может провести его к отряду в таком виде, при полной форме, когда рядом повсюду рыщут голодные бродяги Сулеймана? Ну, живее! И сапоги, разумеется. Ах, скорее же, ради Бога. Ежеминутно аскеры могут вернуться и застать их в подвале. Ах, братушка возится, как турчанка в гареме. Что! В подкладке зашиты деньги? Ну, об этом теперь некогда думать. Всё будет цело, всё. Девчонка выпорет наверху и подкладку и всё. Скорее переодевайся. Впрочем, братушка, быть может, не доверяет ему? Или желает остаться здесь, в подвале, в этом доме? В таком случае пусть он простит его. Кстати, турки разграбили дочиста. Даже скамьи и столы поломали. Ну, ну…
Грузная фигура хозяина, кряхтя и скрипя ступенями, полезла наверх с охапкой платья. На теле корнет Елецкий почувствовал грубое ледяное прикосновение холодной рубашки из домотканого деревенского холста. С непривычки долго не мог обвязать по онучам шнуром, обувая опанки. Натянул вонючий бараний полушубок, рваный, вытертый. Старая облезшая баранья шапчонка. Хорош он сейчас, должно быть, со стороны! Сунул зазябшие руки в рукава, прислонился к стене, и тотчас, вместе с упадком нервного подъёма, с исчезновением опасности, телом овладела свинцовая, обессиливающая дремота.
— Братушка, восстани!
Христо сердито толкал его, тряс за плечи.
Корнет Елецкий с трудом разлепил веки. Где он? Чья это багровая усатая рожа с сердито разинутым ртом перед ним, на вершок от его лица? Ах, это его спаситель! Разом осветилось, припомнилось всё приключение. Хозяин, сердито ворча, легонько пинал переодетого гостя сзади, когда вылезали из подземелья. Скорее, скорее… Ах, да будьте покойны, деньги останутся целы. Девчонка подпарывает сейчас подкладку и догонит их по дороге. Христо не покинет братушку-офицера до самого Габрова. Уж если офицер положился на Христо, Христо не выдаст. Лошадь, револьверы, ну, об этом сейчас нечего думать. Лошадь аскеры захватили с собой. Христо сказал, что конь заблудился, набрёл на его усадьбу ещё днём. Благо снежок запорошил следы.
Какое наслаждение после смертельной кошмарной опасности очутиться снова на воле, полной грудью вдохнуть свежий морозный воздух. Метель улеглась. Постройки усадьбы расстелили по снегу короткие тусклые тени. Месяц на ущербе пугливо подмигивает из-за клочков разорвавшейся тучи.
Скорее подальше отсюда.
— Дядя Серёжа, дядя Серёжа!
Среди адского скрипа давно не мазанных арб, терзающего стенания ослов, свиста погонщиков крик затерялся, потонул, как, беспомощно булькнув, тонет маленький камешек в бурной реке.
В тесном и грязном переулке, почти на выезде, где дорога узенькой лентой начинала подниматься на гору пропадала за перевалом, где склоны одеты прочным слежавшимся снегом, не разъезжались, а буквально тёрлись друг о друга две живые струи повозок, экипажей, всадников, меланхолично повесивши рога болгарских буйволов и обшарпанных грязных овец, с библейскими фигурами косматых чабанов, вооружённых крючками-посохами.
Беженцы болгары смешались с беженцами турками из тех, что, узнав о поражении Сулеймана, двинулись было к Адрианополю и наткнулись в тылу на отряды Мирского и Скобелева, потеряв надежду уйти от русских, положились на волю Аллаха, отдались общей струе, постоянно, как прилив и отлив в море, накипавшей или становившейся жидкой, смотря по тому, наступали наши войска или очищали занятые авангардами временно местности. Крючконосые «хаджи» в зелёных чалмах, закутанные до переносья турчанки, смуглые ребятишки с круглыми ястребиными глазами — все с сонным равнодушным видом. Судьба. Кисмет…
За мечетью с тонким игольчатым минаретом, там, где притоком из-за угла выплёскивается новая струя людей и животных, вспыхнула суматоха. На рысях идёт воинский обоз. Втиснулся в гущу между возами, потеснил в стороны, а впереди сгрудил и, вспенив живой поток, не смог одолеть встречного напора. Отсюда несутся крики, свист, гиканье, крепкая русская ругань.
Начальник обоза, пожилой бравый ротмистр, вьётся вьюном на поджарой гнедой кобылке. Щедро рассыпает удары нагайкой не столько коням, сколько погонщикам. С равнодушным, тупым, важным видом шагают усатые черномазые фигуры в коротких полушубках, в барашковых шапках. Если бы не опанки да не глиняные трубки с тонким тростниковым чубуком, совсем наши хохлы, обитатели приазовских степей. Ротмистр охрип, выбился из сил.
— Наперкович! Наперкович! Чёрт побери… Да втолкуй же этим быдлам дьяволовым. Что ж мне, огонь открывать приходится?
Горбоносый красивый серб в живописном, золотом расшитом костюме каваса наших консульств — на груди три солдатских Георгия — улыбается в усы, беспомощно разводит руками. Ничего не поделаешь, нужно переждать, пропустить самую гущу. Дома по бокам. Грязные, облупленные турецкие домики, крытые черепицей, с этажами, набегающими сверху один на другой, с решётчатыми сквозными ставнями.
— Дядя Серёжа!
— Что за чёрт? Чудится даже… Вот до чего доругался.
Ротмистр сердито кольнул шпорами кобылку. Снова заплясал между возами.
Оборванец болгарин в драном полушубке, в нахлобученной шапке протискивается к начальнику обоза, расталкивает бесцеремонно погонщиков, солдат. Дерзко схватил под уздцы офицерского коня, не пускает, ловко увертывается от нагайки.
— Ах ты образина! С ума спятил, обезьянщик несчастный. Эй, кто там ближе, оттащи его, всыпь!
— Дядя Серёжа! Ведь это же я, слушайте…
— Шурка? Шурка Елецкий, ты? В каком виде?
Оборванец с радостным смехом обнял растерявшегося ротмистра, чуть не стащивши его с седла.
— Что с тобой, Бога ради? Что за маскарад? Ведь ты телеграфировал мне в отряд, что кончил со старшинством, едешь в ординарцы?..
— Дядя, я уже был в отряде. Я из отряда… то есть я сейчас из командировки. Я вам сейчас всё расскажу… Я сейчас…
Корнет Елецкий торопливо обернулся, стал кого-то разыскивать в толпе теснившихся вокруг неожиданной сцены, обветренных лиц.
— Кого ты разыскиваешь? Да постой же, расскажи толком. Что с тобой?
— Ах, дядя… Со мной мой проводник.
— Что ж из этого? Проводник не убежит. Расскажи толком.
— Дядя, со мной приключение. Такое… Вы не поверите. Сейчас, постойте… Христо! Христо, где вы? Проходите сюда. Где же он, в самом деле?
— Эй, пропустить там проводника.
Ротмистр повернулся в седле, махнул солдатам, плотно сомкнувшимся возле группы.
— Никак нет, вашскродие. Никак нет, мы не задерживаем.
— Эй, братушки, кто тут из вас к его благородию?
— Никак нет, никто не отзывается.
— Наверное, оттёрли, отстал. Экая теснота.
Ротмистр крикнул казака, передал ему лошадь. Разминая уставшие ноги, ещё раз оглядел диковинный костюм племянника. Серб-ординарец тоже слез с лошади, подошёл к офицерам, почтительно козырнув, наклонился к уху ротмистра.
— Как ты говоришь? Гм… неудобно, да что поделаешь? Ага, кофейня? Проведи, проведи. Сидоренко, как эта чёртова толчея прекратится, доложи мне вон туда, в этот духан, или как его там, по-здешнему. Ну, идём, племянник, идём. Что начудил, чем обрадуешь?
В низкой, насквозь прокуренной комнате с вытертыми и засаленными оттоманками офицеров встретили низкими поклонами. Подали чашечки с крепким душистым кофе вместе с гущей. Ротмистр брезгливо отплюнулся.
— Прибери-ка, брат, свою бурду куда подальше. Вина нет? Ну, всё равно. Говори, Шурка, живей. Того и гляди, обоз тронется.
Ротмистр задымил крепчайшей «пушкой». При первых же фразах племянника сделал круглые изумлённые глаза и расширял их с видом крайнего изумления по мере рассказа.
— Стало быть, «Владимира» заработал? Не дурно для начала. Но постой всё-таки, зачем ты таким чучелом вырядился? Ведь ты же по-болгарски ни аза в глаза?
Племянник, сбиваясь и путаясь при одном воспоминании о страшных минутах в подвале, передал подробности приключения.
— Во-от оно что? Как ты говоришь? Ага. Так мы же сию минуту твоего спасителя отыщем. Наперкович! Распорядись, голубчик, двух вестовых верхами в переулки, пусть покричат, вызовут. Он ведь здесь, рядом. Как его, Шурочка, кликать? Христо Вальджиев? Молодчина, братушка. Деньги твои, говоришь, при нём же? При дочке? Будь покоен, доставит. Молодчина. Герой. Наперкович, запиши-ка, голубчик, как его. Не спутать бы. Что ты уставился?
Горбоносая физиономия ординарца-каваса выразила последнюю степень изумления. Разинул рот, даже и карандаш остался висеть над бумагой в остановившейся руке. Серб отозвался медленно, будто не веря ушам:
— Не-ет. Этого не может быть?
— Как не может? Что за ерунда? Шурка, да ты не спутал имя-то?
— Этого не может быть. Христо Вальджиева я лет шесть знаю. Христо Вальджиева три месяца назад, как Гурко подходил, турки вырезали. Всю семью. И старуху, и дочерей. У него корчма цела до сих пор. Пустая, возле дороги. Я перед господином ротмистром головой поручусь.
Офицеры долго молча глядели друг на друга большими глазами.
Корнет выдавил наконец из себя растерянно:
— Но, но… как же… башибузуки? Я сам слышал…
Серб спросил почтительно, сдерживая дрожание уса:
— Из подвала, ваше благородие?
— Из подвала.
— Ага…
Ротмистр ещё поглядел с минуту на племянника, перевёл взгляд на ординарца. Вдруг тяжело ахнув, выплюнул «пушку», расплескав кофейную гущу, покатился на тахту в припадке гомерического хохота.
Выкашливал сквозь слёзы и хохот, отмахиваясь руками:
— Ох, ох, ох… не могу… Батюшки! Спаситель. Вот так герой. Сколько, говоришь, в бумажнике было. Ох, не могу…
Наконец справился с хохотом. Ободряюще хлопнул сконфуженного племянника по плечу:
— Шурка! Не тужи. Восемьсот монет за «Владимира»? Плюнь. Другой за «Анюту» жизнью платится.