Человек развернулся, но замер на мгновение вполоборота, сказал с прищуром:
— А немой-то у них больно покоен. Видать баламошка ходит за блаженного. Что ж, с дурачка спросу мало, ему отсеките башку за избой да скормите свиньям. Остальных на крючья.
Тут ко всеобщему изумлению немой неожиданно заговорил. Причем заговорил складно, уверенно и довольно странно — не как блаженный, конечно, но все же чудно:
— Вассиан говорил, что приказчик Причулымского острога человек умный и дальновидный. Большая честь вести дела с таким человеком, не оскорбляя достоинства его несерьезными предложениями. Потому и спокоен я, Мартемьян Захарович, что склонен верить отцу моему.
Особенно ошеломлены были раскольники — Антон и Данила пооткрывали окровавленные рты, а Савка запричитал: «чудо, святый боже, немой заговорил, чудо, святый боже…» и ударил лбом в дощатый пол, оставив на нем кровавое пятно.
Тут же прогремел оглушительный гром и дождь забарабанил по крыше.
Искреннее изумление раскольников ясно указывало, что это не какая-то заготовка, поэтому остальные тоже пришли в удивление.
Важный человек развернулся к немому, с жадным интересом впился в него умными глазами.
— Еже ты сказал, пресноплюй?
«Немой» спокойно поглядел на своих битых товарищей и продолжил:
— Всю дорогу до Ачинского острога держат разбойники. Их там так много, что один обоз грабят сразу три-четыре шайки и потом дерутся промеж собой за добычу. Давно ли твои люди, Мартемьян Захарович, доставляли ясак в разрядную столицу и давно ли ты сам получал казенный овес и хлеб? А с юга киргизы вот-вот набегут снова, сожгут и разорят ваши посады. Ты еще может устоишь, но как долго удержишь без хлеба ты своих людей?
— Во-ся чудо большо! — протянул черноусый казак, но человек, которого немой называл Мартемьяном Захаровичем, резко поднял крепкую руку.
— Складно «немой» ваш блазнит. — Произнес он негромко в абсолютной тишине. — Ин токмо не уразумею есть ли умысел в словах твоих али надеешься лихой ересью оттянуть свой конец?
— А ты сам посуди, Мартемьян Захарович, гонимые добрались до края мира, взрастили хлеб на мертвой земле. Без казенного жалования, в угнетении, но не голодают в своих болотах, на их ногах погляди — сапоги, а не лапти, на телах рубахи, а не лохмотья. И ты вдруг отказываешь им в уме, считая готовыми разменять свои жизни на пять пудов муки?
Мартемьян Захарович прищурился, улыбка его стала шире, лукавее, он покосился на битых раскольников, затем снова посмотрел на немого.
— Чаю размен дороже?
— Истинно прав был Вассиан!
— Ну-тка, Медведь, выведи-ка его во двор.
Рослый казак толкнул «немого» в плечо.
На улице косил дождь, размывал грязь под плахой, сырил неприступные стены. Мартемьян Захарович стоял, широко расставив ноги против удерживаемого двумя казаками «немого».
— Сказывай елма, соловей, обаче учти — обман я вскрою и егда позавидуешь братьям своим. Пред дыбой самолично отсеку тебе язык. Сказывай!
— Наше поселение в трех днях пути отсюда, — сказал «немой», поглядев в небо на восток, — но пытать об этом нас бесполезно. Если через три дня мы не явимся в скит, Вассиан поднимет общину и все как есть, включая малых детей, пустятся в глушь пуще прежней. А излишки хлеба, все двести пудов — сожгут.
— Двести пудов?!
— Глупо, да? Но это не все. Здесь в окрестностях расселились еще пять общин. И с каждой Вассиан имеет связь. Две из них уже под сотню дворов. Ты знаешь, кто такие староверы — народ скромный, непьющий и трудолюбивый. Одна беда — упрямый. Сожгут себя скорее, чем покорятся. Есть поводы, но сейчас не об этом. Им нужны казенные товары — топоры, косы, железные прутья, не откажутся и от списанных пищалей. По выгодной цене.
— И у коегождо общины по двести пудов хлеба?
— И не только хлеба. У общин есть разный товар, которым они готовы торговать, но не могут, потому что вера сделала их преступниками. Став их посредником, ты не только накормишь своих людей и прекратишь пополнять за их счет разбойные шайки, ты сможешь покупать своих собственных боевых холопов, получишь независимость от воеводы, станешь крупнейшим купцом на юге Томского разряда и полным здесь хозяином.
Мартемьян Захарович смотрел застывшими глазами на немого, но не видел его — думал. Вдруг глаза его зажглись, заиграла улыбка.