— Если бы не ваша наука, мне никогда бы не справиться. — Вдруг сказал Леваль, когда мы уже поужинали и просто сидели в большой гостиной у камина. — То заклятие, что я применил, обычно, применяется для всего тела, то есть съедает прорву сил. Обычно лекаря не хватает на все тело, оно становится просто магическим толчком к выздоровлению. Но, если знать особенности строения тела, — тут я усмехнулась: «Знает он», — можно его конкретизировать. В нашем случае тоже сил ушла прорва, но зато и эффект был — сами видели.
Я уже вспомнила то заклинание, о котором говорил Леваль. Его применяли только в критических ситуациях: часто лекарь просто ложился рядом со своим пациентом умирать из-за магического истощения. В этом мире магия протекала далеко не во всех, но те, кто был наделен способностью ее использовать, не могли без нее жить. Это как кровь или необходимость дышать. Так что для серьезно провинившихся магов было одно наказание: их сажали в комнату, не пропускающую магию извне и они умирали сами. Самым долгим виновным в истории был Вероент Диарвак — он двадцать лет просидел, не истратив и крупицы в полном одиночестве, а потом просто применил очищающее заклинание. И умер. В чистоте.
Значит, можно считать, что моими руками был совершен прорыв в местном лекарском искусстве.
— Спасибо, Леваль. — Только и нашла сказать я.
— Вы действительно врали его величеству? — Задумчиво поинтересовался он, как бы между делом.
— Нет. — Примерно тем же тоном ответила я. — Плевать мне на его шрамы. Жить-то мне с ним самим, а не с его лицом.
Леваль, все так же задумчиво, кивнул.
— Доброй ночи, Хелена. — И удалился.
Я тоже не стала засиживаться и совсем скоро уже засыпала в обнимку с моей огромной пушистой милотой.
Утро встретило меня запахом выпечки и настойчивым желанием кого-нибудь ударить. ПМС, чтоб его, начался. Значит надо озадачиться средствами личной гигиены. Вата, завернутая в тряпочку с хитрой системой креплений к белью — не фонтан, конечно, но лучше, чем оставлять кровавые следы. Когда меня в первый раз в этом мире осенило, что женский жизненный цикл тут такой же точно, как и в родном мире, я испытывала смешанные чувства. А через час рыдала по этому поводу. А еще через час испытывала детский восторг по нему же. Чувак в эти пять дней в месяц старался меня особо не тыркать, но честно подставлял меховой бок, чтобы я поплакала, и продолжал со мной спать, одалживая свой хвост в качестве грелки.
Вниз я спустилась ведомая запахом выпечки и довольно-таки радостная. Свежие сдобы с яблоком были для меня амброзией в тот момент, так что я всухомятку уничтожила шесть штук под изумленным взглядом экономки. Потом меня нашел Леваль и мы, прихватив поднос с еще десятью булками, удалились.
В течение дня мы мучили кровеносную систему, и успели сделать намного больше, чем успели бы во дворце. В основном потому, что нас никто не беспокоил. Такими темпами мы к концу месяца анатомию закончим.
А вечером я распаковала гримуар. Он был весь исписан моим мелким убористым почерком по-русски, четко структурирован и, кажется, бесконечен. Я все листала и листала страницы, а они все не заканчивались. Довольная выполненной работой, я завалилась спать, накрутив себе десяток «прокладок» и тампонов.
Утро встретило меня кровью на ногах и отвратным настроением. Работать не хотелось. Хотелось есть и сдохнуть, но я сходила в душ и почувствовала себя чуть лучше. В течение дня, пока я рассказывала о кровеносной системе, чувствовала я себя на редкость глупо.
Вся неделя прошла в таком ключе, и когда я перестала быть опасной для общества, мы уже были на середине мозга. То есть приступили к нервной системе.
Картина мира и покоя царила в небольшом зале, где мы работали: я диктую анатомию мозга, подбираясь к нервам. Писари делают свое дело, уже привычные к терминологии и скорости. Леваль слушает с открытым ртом и смотрит на схему. Художники копируют схемы, которые не крутит в руках Леваль.
И именно эту идиллическую сценку застал Неор, бесшумно вошедший к нам. Он какое-то, достаточно длительное, время смотрел на нас и слушал меня. Когда я его заметила, он двинулся ко мне, не отрывая от меня взгляда. Все еще обиженная я, не сводила с него настороженного взгляда. Он подошел вплотную и с минуту вглядывался в мое лицо, ища признаки подвоха.
— Я не стал тебе противен? — Наконец, спросил он.
Ответом прозвучала звонкая пощечина и моя истерика. Я плакала, кричала на него, на остальных (которые умиленно за этим наблюдали), пыталась его стукнуть и еще громче плакала. Наконец, меня сгребли в охапку и я спрятала лицо на его широкой груди, все еще всхлипывая и продолжая бурчать.