И разбивается о бетонный забор очередного советского гарнизона. Раздражённо перепрыгивает через препятствие и бежит пересчитывать пятиэтажки домов офицерского состава. В Чойре их два десятка. И пара дюжин одноэтажных бараков, первыми построенных ещё в шестьдесят девятом году, когда из-за грозящего войной обострения с Китаем сюда пришли части 39-й армии. Обособленно – самодовольная офицерская гостиница, где есть даже генеральский люкс, весь в полированном дереве и красных коврах. Храм культуры – дом офицеров; школа, детсад, магазины и столовая; какие-то нужные будки с гудящими в темноте трансформаторами или запасами кумачовых плакатов и флагов к празднику…
А туземцам сюда вход строго воспрещён! Исключение делается только для официально приглашенных делегаций аймачного партийно-хозяйственного руководства, толпы толстых надменных дядек в неимоверно засаленных шляпах и ветхих галстуках под синими халатами на вате. Дядьки здороваются за руку с встречающими их старшими офицерами, важно кивают на приветствия, а сами косятся в сторону вожделенных советских магазинов и с плохо скрываемым нетерпением ждут, когда их поведут отовариваться. Там можно купить мыло, и консервы, и даже такие удивительные вещи, как фаянсовые чайники в фиолетовых цветах, а если повезёт – то и электроплитку.
Ещё право свободного круглосуточного входа на территорию городка имеет местный милицейский «дарга» – капитан Доржи. Он одет в потрепанный, пропыленный серый китель, зимой – в аккуратно заштопанную кургузую шинель. У Доржи тёмное обветренное лицо, тонкий нос с горбинкой и всегда сжатые синеватые губы. Он гордо игнорирует магазины и столовую, весь этот мещанский тлен. Приезжает по делу – к гарнизонному военному прокурору, майору Пименову. Или в комендатуру, забирать очередного, пойманного патрулем, земляка.
А земляки, несмотря на все запреты и на строгого капитана Доржи, постоянно ищут и находят прорехи в бетонном периметре. Расползаются серыми тенями по городку, шустрят на помойках, собирают по офицерским квартирам пустые бутылки. Выносят поломанную мебель и брошенные ржавые железяки… Барыжат дефицитной монгольской водкой фабричного разлива, какими-то китайскими безделушками. Продают русским самопальные меховые шапки и криво пошитые куртки из плохо выделанных, вонючих, гремящих мездрой шкур волков, корсаков[5] и тарбаганов.
И если не поймает патруль – топают, счастливые, десять километров по степи домой, до монгольского городка Сумбэр, столицы Чойренского аймака. Волоча на себе обломки покоцанных тумбочек, мешки с пустыми бутылками, а за пазухой халата – мятые комки грязных мелких купюр. А чего поделать? Надо крутиться. Монгольская жизнь даже на фоне скромного военного быта советского гарнизона – беспросветная нищета…
С высоты орлиного полёта Сумбэр выглядит как неаккуратная кучка засохших овечьих катышков вперемешку с серыми круглыми камешками. Грязные двухэтажные дома чередуются с юртами. Наши военные здесь не редкость, забредают от скуки, пока ждут поезда на расположенной рядом железнодорожной станции. Никто не обращает на них внимания, кроме любопытных местных мальчишек. Чумазые, одетые в перешитое и рваное, обутые в жуткую дрянь, а то и вовсе босые, они бегут на безопасном расстоянии и кричат в спину советским что-то обидное. Хохочут, скаля крепкие белые зубы, – единственное, что у них есть белого. Лучше никак не реагировать, а то могут и камнем засветить. Камнями пацаны умеют кидаться виртуозно.
Но на этот раз монгольских гаврошей не наблюдалось, и человек в советской военной форме проскочил в двухэтажку под номером «три» незамеченным. Без стука толкнул покосившуюся дверь, вошёл в квартиру. Поморщился от запаха кипящего молока и прогорклого жира.
– Я пришел, кампан, – сказал негромко, вглядываясь в полумрак.
Монгол выглянул из комнаты, кивнул. Сказал по-русски чисто, практически без акцента:
– Проходи, располагайся. Я сейчас.
Гость скептически поглядел на вытертый диван: вместо одной ножки были подложены обломки кирпичей. Решил не рисковать и осторожно присел на табуретку.