– Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое, да приидет Царствие… – с трудом шевеля потрескавшимися обмороженными губами, читал он обрывки молитвы. Закончить не смог. Не успел, вернее. Свинцовая тяжесть вдруг наполнила окоченевшее тело, и он погрузился во тьму.
Чутьем он каким-то скорее понял, что не один. И не в снегу. Непонятно было только вот, жив он или уже нет. За первую версию говорила пульсирующая где-то в глубине черепа боль, ощущение горизонтального положения тела в пространстве да жестких досок под спиной. За вторую – «невесомое» состояние онемевшего – а было ли оно вообще – тела, запах дыма и гари да совершенно незнакомые голоса, о чем-то там настороженно переговаривавшиеся на каком-то непонятно-распевном языке. «Ангелы?» – как-то совсем равнодушно подумал он. Вроде и помолиться было бы не худо, но не было сил. Неуместно, вернее, было сейчас. Ну в самом деле, ошибись он, и над его душой уже колбасились бы бесы, как бы глупо он выглядел со своей молитвой.
Впрочем, и об этом думалось с трудом. Да и вообще еле думалось. Мысли, под стать гипотетически существующему телу, были вялыми и какими-то… несуществующими, что ли. Булыцкий попытался открыть глаза, чтобы окончательно расставить все точки над «i», но даже это незначительное действие вызвало такой приступ головной боли, что он снова провалился в глубокое забытье.
Следующее пробуждение было намного более приятным, если такое описание вообще применимо к текущему состоянию. Ощущение тела вернулось. Вернее, боли в гудящих икрах да обмороженных, пораненных пальцах рук. Попытался сглотнуть, но не смог. Горло распорола резкая боль, как будто полоснул кто по нему ножом раскаленным. В висках тут же отозвалось резкой болью, взрывая и без того измученный мозг. «Жив!!! – обрадованно подумал он, и эта мысль, словно высоковольтный разряд, молнией пронеслась по телу, возвращая тому способность чувствовать внешний мир. – А эти? Ангелодемоны? Они действительно были или мне просто причудилось?» – задумался тот, и тотчас, словно ответ на его вопрос, сбоку донеслись знакомые голоса и чей-то хриплый кашель. И говорили они действительно на каком-то непривычном языке, Булыцкий хоть и не без усилий, но смог уловить в нем что-то знакомое. Эти усилия вновь вымотали странника, а тут еще и возникло рядом расплывчатое пятно неопределенного пола, бесцеремонно сунувшее под нос плошку с неким дымящимся отваром. Несколько глотков омерзительно горькой жидкости, и Булыцкий вновь провалился в забытье.
– Боярин, не иначе, – первое, что услышал он, придя в себя.
– Княжьих, гляди-ка, кровей.
– Репей тебе в рот! Где ты князьев с боярами такими видывал? Чужеродец. Точно тебе говорю: чужеродец!
– А чужеродцев таких где видывал? – сквозь кашель отвечали ему.
– А как лихих дел промысловик?
– Репей тебе в рот!
Николай Сергеевич тяжело застонал и приоткрыл глаза. Темнота. «Все-таки умер?» – молнией пронеслось в голове. Картинка перед глазами, еще немного поплясав, наконец-то начала приобретать резкость. Прямо над ним угрожающе навис почерневший от копоти потолок. Грубые брусья, плотно уложенные в ряд, из зазоров которых бесстыже торчали клочья соломы или пакли вперемешку с комьями земли. Место совершенно незнакомое и чужое. Чтобы лучше сориентироваться, пожилой человек повертел головой, но тут же отказался от этой затеи, без сил закрыв глаза.
– Смотри, смотри, кажись, не мертвый.
– Не дошел то моста Калинова[7].
– Мож, не доделал здесь чего?
– Душу Бог не взял. Грешник, может.
– Пить, – с трудом превозмогая рвущую горло боль, просипел Николай Сергеевич.
– Слово молвит.
– Кажись, попросил чего-то.
– Мож, не надо было волочить сюда?
– Репей тебе в рот, Третьяк! Тварь Божью от смерти уберечь дело великое.
– Третьяк! Водицы-то принеси. Вон, в горячке бьется. И мне, – сквозь сиплый кашель добавил кто-то.
Чья-то крепкая ладонь приподняла его голову, и на губы полилась обжигающе холодная влага. Секунда, и, забыв обо всем на свете, старик принялся жадно глотать студеную воду. Ледяная свежесть растеклась по телу, охлаждая его и в то же время наполняя болью.
– Ишь, бедолага.
– Жаром внутри полышет.
– Не помер бы.
– Не помрет. Крепкий.
Только сейчас Булыцкий сообразил, что на лбу у него – кусок грубой материи, наполненный мелко накрошенным льдом. Снова приоткрыв глаза, он попытался сориентироваться: а куда, собственно, он попал?!
Место, куда занесла его судьба, более напоминало склеп: небольшая такая комната с бревенчатыми стенами без каких-либо намеков на окна. В центре – место для огня, в котором, жадно облизывая сучья и ветви, выплясывали языки пламени, наполняя помещение каким-то неверным, оттого и таинственным красноватым светом. По стенкам – подставки с лучинами. Сизоватый дым поднимался от кострища и, упершись в потолок и чуть там поблукав, вырывался наружу через два крохотных, больше похожих на бойницы, черных прямоугольника[8]. Вокруг костра, ссутулившись, молча сидели несколько бородатых, по-странному одетых мужчин.
– Где я? – прохрипел пленник.
– Что молвишь? – наклонился к нему здоровый детина.
– Куда я попал? – глядя на заросших, словно настоящие бомжи, обитателей подземелья, с трудом пробормотал тот.
– Ишь ты, – покачал головой старший. – Оно вроде и чужеземец, да вроде и по-нашему молву ведет.
– Тихо ты, Третьяк! Смотри, прогневается.
– Репей тебе в рот! Расквакались, заячьи душонки, – огрызнулся тот и, уже обращаясь к Булыцкому, продолжил: – Вот что скажу тебе, боярин: до полусмерти застудился, да живот свой сохранил. Угодно, значит, то Богу.
– Деньги заберите, телефон. Меня не троньте.
– Ты, боярин, чьих будешь-то? – Николай Сергеевич непонимающе уставился на говорившего. – Слышишь меня, боярин? – сипло кашлянув, продолжал тот. В руке детины откуда-то вдруг появился топорик странника, и тому, только-только отошедшему, вдруг страшно стало: не ровен час худого чего сделают. – На тебя как наткнулся, да ты им да палицей отбивался, да так, что хоть в сечу. А вижу ведь, оставить нельзя, и так уже померз, что в горячке на всех бросаешься. Насилу и угомонил-то тебя. Так чьих, боярин, будешь-то? – повторил вопрос детина.
– Да какой я тебе боярин? – морщась от разрывающей горло боли, просипел он.
– Не боярин, – кажется, нисколько не удивился его собеседник. – Так из княжьих будешь, стало быть?
– Какие княжьи? – снова закружилась голова у Николая Сергеевича.
– Чужеродец, стало быть? – совсем низко склонился над пожилым человеком говоривший.
– Пусть так, – прохрипел в ответ тот.
– Говорил же, – получив ответ, кивнул тот. – Мудрен, ничего не скажешь, – переключив внимание на топор с непривычно коротким ярко-желтым пластиковым топорищем, уважительно произнес его собеседник. Так и сяк крутя его в руках, он то цокал ногтем по непривычно упругой поверхности топорища, то взвешивал его в руке, то, приладив в руке, вдруг сделал пару резких выпадов, как будто бы рубя невидимого врага. – Простому такой не сделать. Сталь хороша, – легонько попробовав на остроту острие, – оно бы топорище подлиннее, так в схватке цены не будет, – довольно прищелкнул языком тот. – Хоть бы и самому князю в подарок. Сохрани, – здоровяк положил инструмент у изголовья, – из тебя дух когда вылетел, обронил ты его. А я нашел да с собой прихватил. Поутру не сыскали бы уже.
7
Калинов мост – мост через реку Смородину в русских сказках и былинах, соединяющий мир живых и мир мертвых.