Подоспели двое других твоих детей, и Хосе Куаутемок, сволочь, улыбнулся. Разве тебе не захотелось встать и сбить с него эту тупую улыбку, расквасить морду, как ты не раз делал? Скорая все не ехала, и мы понесли тебя вниз по лестнице, но ты выскользнул из наших неуклюжих рук и скатился по ступеням на пол кухни, где мы тебя и оставили, чтобы лишний раз не двигать, и ты, я знаю, ощутил холод плитки, потому что произнес свое последнее слово: «холод», и твой сын Хосе Куаутемок снова улыбнулся, и ты, наверное, подумал: «Будь проклята кровь от крови моей!», и через два часа приехала скорая, и тебя доставили в больницу Института социального страхования на шоссе Эрмита-Истапалапа, и врачи осмотрели твои зрачки, и один доктор повернулся к нам и сказал: «У него случилось кровоизлияние в мозг, нужно срочно оперировать, чтобы остановить кровотечение».
Что ты подумал несколько месяцев спустя, когда Хосе Куаутемок облил тебя бензином, прошептал тебе на ухо: «Ад существует», поджег спичку, бросил тебе на колени и ты занялся пламенем? Что ты подумал, папа? Скажи мне, пожалуйста, что ты подумал?
Остальные гости собирались на ранчо весь день. Мои дети вместе с детьми моих друзей купались в бассейне, катались верхом, ловили лягушек и удили мелкую рыбешку в ручье, пролетавшем через поместье. То и дело приходилось со скандалом отрывать их от интересных занятий и мазать кремом от солнца. Мой отец умер от рака кожи, и я с неотступным упорством каждые полчаса обновляла защитный слой.
Между Эктором и Рувалькабой завязался спор о Лете — такой был псевдоним у одного посредственного художника. Все понимали, что творчество Лета никак нельзя назвать значительным, но Эктор, любитель противоречий, вдруг принялся защищать его, словно самого талантливого живописца современности. «Его искусство есть жест рептилии, пожирающей мелких мошек капитализма», — заявил он, и трудно было подобрать метафору, которая резче контрастировала бы с великолепным днем и стайкой детей, резвящихся у бассейна. Аргумент Эктора: «Он подрывает зыбкие основы существования буржуазии» — звучал прямо-таки нелепо на фоне обширных садов и непомерной роскоши вокруг нас. Меня смешил этот выпендреж. В глубине души Эктор был не более чем избалованным мальчиком, стремившимся избавиться от строгой религиозной морали, которую навязало ему его вычурное аристократическое семейство. Гей, который провел столько лет в темном тесном шкафу, превратился в бойцового петушка, как только высунул наружу голову. Правда, петушка без шпор на ногах, не способного выйти из зоны комфорта, отказаться от многомиллионных прибылей, от компаний, пропитанных шахтерским потом.
Перепалка между Эктором и Рувалькабой достигла совсем уж идиотского накала. Кому вообще интересно обсуждать типа, который называет себя Лето? Они утомили меня своей дуростью, и я ушла к Клаудио, который сидел в доме и смотрел матч Лиги чемпионов между мадридским «Реалом» и «Баварией». Вся жизнь Клаудио вращалась вокруг «Реала». Он мог прервать совещание совета директоров или сбежать со свадьбы, лишь бы залечь на два часа у телевизора. Взлеты и падения «Реала» влияли на его настроение. Мне казалось странным это увлечение мадридским клубом, учитывая, что у Клаудио почти не было испанской крови. Сам Клаудио считал, что тут виноват легендарный мексиканский форвард Уго Санчес, много лет игравший за «Реал». Многие соотечественники его обожали.
Педро тоже к нам присоединился. Несмотря на уточенный вкус, он любил футбол. «Постыдное удовольствие», — оправдывался он перед Эктором, презиравшим это увлечение. «Дурацкая игра, придуманная для тупоголовых работяг с гомосексуальными наклонностями», — вызывающе говорил Эктор. По его мнению, в футбол играли в шортах не ради удобства, а с целью возбудить «потных мужичков, только что вышедших с фабрики». Сам он, признавался Эктор, тоже иногда балуется просмотром матчей, но исключительно чтобы пялиться на крепкие ноги игроков.
Мы смотрели футбол в той самой комнате, где мы с Педро несколько месяцев назад переспали. Мне показалось, что Педро нарочно привел Клаудио именно сюда, будто заявил права на территорию. «Здесь я отымел твою жену, гомофоб несчастный». Хотя Педро не сделал совершенно ничего, что указывало бы на верность моих догадок. В памяти вспышками пронеслись тот миг, когда он распустил узел на моем купальнике, резкое проникновение, мой потрясающий оргазм. Перед телевизором сидели рядом двое моих единственных мужчин за последние двенадцать лет. Правда, недолговечная тяга к Педро давно улетучилась.