Глаза Алексея Николаевича светились гордостью за страну, за людей и те возможности, которые сулила стране реформа профессора Либермана.
– В шестьдесят девятом году мне удалось убедить итальянцев построить самый крупный автомобильный завод в Европе, и возвели его за два года в городе Тольятти. Потом автогигант КАМАЗ в Набережных челнах, много заводов по производству бытовой техники. Но… – И тут глаза Алексея Николаевича потухли.
– Что – но? – осторожно поинтересовался я.
Лицо моего собеседника потемнело, передо мной сидел пожилой человек с болью в душе. «Какая разительная перемена! – подумал я. – Как можно все-таки сломать человека, обрубить ему крылья и разрушить надежды, которыми он так горел?» Тяжело вдохнув, посмотрел на Алексея Николаевича. Великий организатор молча переживал свою главную трагедию жизни.
– Реформы шли успешно, темпы экономического роста были просто ошеломляющие, люди загорелись, они поверили власти. Те, кто трудился хорошо, стали жить более-менее зажиточно, почувствовав вкус к работе. Ведь как это хорошо, когда твой честный труд оценивают по достоинству! Но события в Праге подорвали мои позиции. В Чехословакии люди выходили на демонстрации за новый экономический курс, желая построить социализм с человеческим лицом. Нужно было всего-то пойти на уступки в экономических вопросах, но руководство партии всерьез напугалось. У нас во власти всегда были люди, которые боялись свободы, и они внушили Леониду Ильичу страх перед событиями в Праге, истерично крича с пеной у рта, что нужно вводить войска для подавления антисоциалистического заговора. А вполне справедливые требования трудящихся братской страны сумели завернуть в упаковку империалистической провокации. Брежнев долго колебался, но под напором консерваторов дал согласие на военное решение. В Прагу вошли танки. Я был против такого развития событий, и многие члены Политбюро обвинили меня в малодушии и поощрении контрреволюции. В сознание наших людей пробуждали ненависть и злобу, послышались отголоски Гражданской войны. Мне было искренне жаль Леонида Ильича – это решение вызвало в его душе боль. Его добрая душа сопротивлялась, но Политбюро только нагнетало истерию. Я хорошо знал, что Генеральный секретарь хотел построить доброе общество, такое, какое хотела его чуткая натура. Но окружение умеет играть на эмоциях и, главное, страхе. Леонид Ильич сильно переживал события в Праге, внутренне он был против того, что там случилось после ввода войск. Но Политбюро решало все, а не один Генеральный секретарь. Прага стала главной причиной того, что реформы начали буксовать, а потом и вообще сошли на нет.
Алексей Николаевич тяжело вдохнул, видимо, виня себя, что не проявил характера и воли, чтобы продолжать реформы любой ценой. Я посмотрел на этого интеллигентного человека, и мне показалось, что это и правда, сын Николая Второго. Сильное внешнее сходство, аристократизм, воспитанность, сдержанность, тактичность – и такая кристально чистая открытая душа. Много ли таких людей на свете?
– А почему все называли вас счетоводом? – осторожно поинтересовался я.
Мой собеседник загадочно улыбнулся.
– Счетовод. Это так меня Иосиф Виссарионович назвал. Дело было в сорок восьмом году. Шло заседание ЦК, когда оно закончилось, все стали расходиться, а Сталин громко окрикнул меня: «А ты, Косыга, мой всесоюзный счетовод, останься!». Так прозвище надолго и пристало. Много позже я узнал, что тогда Иосиф Виссарионович спас мне жизнь. После заседания ЦК многих арестовали по Ленинградскому делу. Моя участь была предопределена. Но Сталин в последнюю минуту изменил мою судьбу. Почему, я не знаю. Жизнь тогда не стоила и ломаного гроша. Но математикой я горжусь. Она позволяет все просчитывать и поступать в жизни разумно. Даже думаю, что в руководители стоит брать людей только с математическим умом, тогда не будет возможности плести вокруг них интриги и заговоры… Реформы не пошли, потому что консервативная часть Политбюро была напугана свободой. А если предприятия станут самостоятельными и рабочие станут определять сами их политику, то, как они станут относиться к социалистическим идеям? Консерваторы вытащили самые провальные лозунги из прошлого и опять начали пугать общество ревизионизмом и бить себя в грудь, призывая сохранять чистоту ленинского учения. Смешно было на них смотреть, они и статей Ленина особо-то не читали, но говорили красиво, как истинные знатоки марксизма-ленинизма. Далее пошли трения с министерством обороны. Военные постоянно требовали увеличения затрат на оборону. Я понимал, что гонку вооружений мы не выдержим. Надо уметь эффективно тратить деньги, а не пускать все на наращивание гор оружия. Пытался всех убедить, что чрезмерные траты на вооружение подорвут экономику, что тратить на оборону нужно определенный процент от ВВП и ни в коем случае его не превышать, что наша оборона должна целиком зависеть от ситуации в экономике. Но в дело вмешалась негативная историческая память. Все хорошо помнили Великую Отечественную, ее ужасы стояли у всех перед глазами, дикий страх повторения того, что было в первой половине сороковых, диктовал одно, лучше сидеть голодными, но смотреть на мирное небо. Военные победили. Но, мне не смотря ни на, что удалось убедить Леонида Ильича сделать первые шаги к переговорам с Америкой и начать политику разоружения. Надо научиться доверять друг другу и жить в мирном сосуществовании двух противоположенных систем. В это время у Брежнева случился инсульт, и он стал постепенно терять контроль. Консерваторы давили на свое. Вскоре я понял, что реформам приходит конец. Ничего не осталось. Все рухнуло. Все работы остановлены, а все лучшие начинания попали в руки людей, которые их вообще не хотят. Лучших специалистов, с которыми я разрабатывал материалы съезда, отстранили, и призвали совсем других. Реформам нужно было продолжение, так как экономика хоть и развивалась, но темпы снижались, и это был тревожный сигнал. Необходима была глобальная модернизация экономики. Но в семьдесят четвертом году произошла самая главная ошибка, которая потом больно ударит по всему будущему страны. На закрытом заседании Политбюро, обсуждалось важнейшая тема, как будет развиваться экономика дальше. Я предлагал сделать упор на промышленность и научно-технический прогресс, а мои оппоненты предлагали сконцентрироваться на экспорте в Европу нефти и газа, а с этих доходов покупать на Западе все, что нужно стране. Я был категорически против таких предложений. Мне было непонятно, зачем заранее обрекать великую державу на роль сырьевого придатка Запада? Ведь в то время наша экономика была вполне конкурентоспособной. Теперь я догадываюсь, что некоторые влиятельные люди в Политбюро заняли прозападные позиции. Я не могу этого понять. Но это было концом всей нашей системы. Именно тогда мы и отказались от модернизации страны. Это была даже не ошибка – это было предательство, за которое будущим поколениям придется дорого заплатить. Но меня никто не слушал. Считай свои цифры, счетовод, и не лезь везде со своим особым мнением. Тогда наша страна стала супердержавой, и этот статус дорого всем нам обошелся. Пришлось раздавать кредиты друзьям. Оказывать всем военную помощь. – Вьетнаму, Кубе, Египту, Судану, Ираку, Анголе, Мозамбику, Ливии, Чили, и еще много-много кому. Деньги все уходили и уходили. Братские народы брали кредиты, оружие, товары, но не спешили ничего возвращать. Так мы разоряли свой народ ради безумной идеи построения социализма во всем мире. Я всеми силами боролся с бюрократизацией, но все возвращалось к старому, росло число чиновников, всевозможных отчетов и показателей. Везде пошли приписки. И это время было еще периодом стабильности. Сколько раз я предупреждал членов Политбюро, что нет такого понятие «стабильность». Не может человек все время стоять на месте, тем более государство. Не нужны липовые успехи на бумаге, нужно развитие, новые идеи и обязательно заинтересованность людей. Но когда все хорошо, кто будет слушать предупреждения об опасности? Так стабильность превратилась в застойное болото, из которого не вылезти. Ведь чем дольше стоишь в теплой комфортной трясине, тем глубже она засасывает, и когда придет время, будет сложно спастись. К тому же еще произошли события в Кабуле – непонятно откуда взявшиеся революционеры свергли нашего союзника в Афганистане. И заявили о построении в стране социализма. Нам ничего не оставалось, как их признать. Очень скоро там пошли внутренние разборки, и нас стали втягивать в их проблемы. Я убеждал всех, что не надо посылать войска в Афганистан. Но я оказался в одиночестве – опять со своим особым мнением. Войска вошли в Афганистан. Для престижа и пропаганды социализма взяли на себя организацию Олимпиады. С самого начала не нужно было ее затевать, очень затратная статья для бюджета. Но престиж супердержавы требовал жертв. Я видел, что страна катится вниз, и скорость падения будет только набирать обороты. Бил набат, пытался объяснить. Но члены Политбюро были лишены математического ума, они умели все перевести на эмоции, яркие лозунги, которых больше никто не слушал. Болото стало быстро поглощать страну. Я был серьезно болен и опустил руки, зачем бодаться с каменной стеной? Вокруг Леонида Ильича образовался круг удобных людей, с подобострастием смотревших ему в рот. И умный, добрый человек, уставший от своих болезней и изнурительной работы, стал верить им. Мне было искренне жаль его: ведь человек трудился, пережив инсульт и несколько инфарктов. Но никому не было дела Брежнева, каждый решал свои задачи, пользуясь слабым здоровьем Генерального секретаря и его страшной усталостью. На нервной почве мое здоровье пошатнулось. Я не мог спокойно пережить гибель своего главного детища – экономической реформы. Отдыхал в Карелии, любил кататься на байдарках по ее быстрым рекам. Был август, грело теплое солнце, я плыл по реке, работая веслом. Какая в Карелии природа! Высокие сосны, живописные берега, множество порогов на реке, чистейшая вода. Скоро будет поворот, а за ним откроется новая панорама! Взмахиваю веслом и чувствую сильный удар по голове, что-то лопнуло внутри, в глазах все потемнело – и я теряю сознание. Мой помощник вовремя заметил случившееся и успел вытащить меня из холодной воды. Так у меня произошел инсульт. Все от нервов. Меня отвезли в больницу, хорошее лечение дало результаты, на этот раз вроде обошлось, но после каждого заседания Политбюро мне становилось все хуже и хуже. Я понял, что началась травля. Было ли мне обидно? Нет. Что можно ожидать от людей, у которых нет в душе доброты. Они пришли и ушли, оставив после себя пустоту. Обидно было за народ, который спокойно смотрел, что творится наверху. Равнодушие народа началось именно с того момента, когда сорвались реформы профессора Либермана. Я вышел из состава Политбюро, покинул свой высокий пост. Для чего быть ширмой и прикрывать не лучшие дела людей с подобострастными глазами и черствой душой? Ничего хорошего впереди не видел. Как счетовод, просчитал все последствия, и от этой страшной боли холодным декабрьским вечером я умер. Через несколько дней был день рождения Генерального секретаря. Поэтому о моей смерти просто никому не сообщили, а когда прошли пышные торжества, меня без лишнего шума проводили в последний путь. Все, что происходило, потом я видел с небес.