19 августа 1991 года. Ноль часов восемнадцать минут. Посёлок Коренево Люберецкого района Московской области
«Вот сволочи, а? До чего обнаглели!»
Товарищ Берия прекрасно, в один момент, просчитал ситуацию…
Это делается так.
Берётся подлинный номер газеты — например, той же «Правды», электрографически копируется, и часть статей заменяется отпечатанным тем же шрифтом и тем же кеглем вражеским материалом… Видал он в Отечественную подобные издания!
Тогда этим занимался «Абвер-аусланд»… Но сейчас — кто? «Интеллидженс»? «Управление специальных операций»?
Но какие наглецы! Прямо вот взяли и на лавочке оставили… А утром какой-нибудь работяга, не проснувшийся ещё, возьмёт, в электричке прочитает. Да ещё и в цех с собой принесёт!
Хорошо, если там профорг или парторг хорошие…
А ведь так и проскочит вражья пропаганда!
Потому что ничем, кроме вражеской агитации, этот номер быть не мог.
Две КПСС, скажите на милость, а? Вторая причём — на какой-то странной «Демократической платформе».
Да для России-матушки, по его личному мнению, и одной-то, честно говоря, многовато!
Шлёпая в темноте по лужам («Холодно, а? Чёрт возьми! Холодно, а! Да ведь я и впрямь живой! Холодно, холодно!! Какая радость… И жрать так хочется, будто полвека не шамал…»), Берия спустился с засыпающей платформы. Впереди и справа вроде бы тянулось шоссе.
Аккуратно свернув вражескую газетёнку («Эх, жалко, помну, улика ведь! Ничего, Володарский[3] расправит!») и сунув её в карман, Лаврентий Павлович, скользя в темноте по суглинку, пробирался меж высоких деревянных заборов, за которыми упоительно лаяли («Живые!») дворняги.
По деревянным мокрым ступенькам короткой лестнички спустился к мокро блестевшему асфальту.
У бетонной коробки — судя по всему, автобусной остановки («Богато живут! Это хорошо… в наше время павильоны деревянные были») стояла легковушка неизвестной ему марки («Не „Победа“… не ЗиС… не МЗМА… трофейная, что ли?»), из открытой дверцы которой что-то бумкало и блекотало — неужели мелодия?
Ну и вкусы.
В чёрной тени, которую обильно отбрасывал навес, закрывая какой-то мёртвый, ртутно-сизый свет уличного фонаря, кто-то с сопением возился.
Берия, деликатно отвернувшись, собирался пройти мимо («Ну и нравы у потомков…»), но…
Из-под навеса до него донёсся тоненький, совсем девичий, полузадушенный голосок:
— Дяденька, помогите…
Резко затормозив, Лаврентий Павлович крутанулся к остановке, близоруко прищурился.
В распахнутой на волосатой груди рубахе, из-под которой виднелся громадный, как бы и не поповский наперсный крест, ему навстречу шагнул азербайджанец. Вот только не надо меня спрашивать, как Берия это определил.
Вы же не спутаете одногорбого верблюда с двугорбым, правильно?
— Ара, ти кюда шёл? — раздался наглый, развязанный голос азербайджанца.
— Да вот, в Москву хотел бы добраться. Не подбросите? — включил дурака Лаврентий Павлович, бочком подбираясь поближе к пока еще живой тушке хулигана.
— Я тибя сичас вверх пидброшю и на свой хюй насожу…
— А зачем хамить-то? Сказал бы просто — нет! — укоризненно покачал головой не любящий хамов Берия.
Второй азербайджанец, удерживающий в углу остановки девушку («Слушай, какую там девушку? Совсем ребёнок..»), недовольно заметил:
— Ара, давай уже замочи скорей рюсски козлина, а то эта рюсски пилять миня кусаить…
— К сожалению, ребятки, я не русский!
— Чиво?!
— Мингрел я… — и, резко выбросив вперед левую руку, Лаврентий Павлович одновременно сделал полушаг вперёд, перенося всю тяжесть тела на левую же ногу… Открытая ладонь Берии с поджатыми пальцами снизу вверх врезалась в нос первому кавказцу, а потом Лаврентий Павлович резко развернул корпус, и его правая рука воткнулась согнутыми в клюв пальцами в солнечное сплетение преступника. Кавказец хрюкнул и послушно согнулся, и тогда Берия нежно взял его за мохнатые уши и с хрустом насадил переносицей на своё колено.
Товарищ несчастного калеки бросил девушку, выхватил нож…
Лаврентий Павлович укоризненно посмотрел на него и, как говаривала его жена Нателла,[4] «сделал в глазах февраль»…
Второй кавказец завизжал от ужаса, бросил на землю нож и, рухнув на колени, пополз в угол остановки, прикидываясь ветошью…
Лаврентий Павлович с трудом отдышался («Эх, жизня наша кабинетная! Надо мне больше двигаться…») и наставительно сказал барышне, старательно прикрывающей свои прелести обрывками блузки:
— Ну что же вы так поздно гуляете? Где тут у вас милиция?