Остановиться было уже невозможно. В прожекторах заменили лампы, наладили факелы, отдышались, отдохнули: к вечеру сковырнули последнюю плиту. Оплетающий запах смолы, камфары, ладана, белых роз сшибал с ног, выталкивал из подвала.
В начале ночи на двадцать второе, когда запах выветрился, Хва-Заде с фонарем и факелом спустился в гробницу.
Тимур, сохранившийся до жути прекрасно, кривился в зловещем оскале. Губы тирана дрогнули, академик уронил-разбил фонарь, поднес дрожащей рукой факел… До последнего оставались сомнения, что в могиле именно Тимур, существовали и другие версии, но теперь сомнения развеялись. Длинный человек с выпуклым, загадочно немонгольским, скорее европейским лицом, с рыжими волосами и бородой клином, хорошо знакомый по иранским и индийским гравюрам и по словесным описаниям, улыбался не кому-нибудь, а ему, Хва-Заде: в лицо, в лицо.
Под утро началась война. Академик скоро улетел хлопотать по Эрмитажу. Первые недели он порывался пойти к Кирову или полететь к Сталину даже, упасть в ноги, вымолить вернуть Тимура в гробницу, но сам себя ругал чернокнижником и паникером и не решался, а потом уже и решиться было поздно.
— После такого переживания… — задумчиво сказала рыжая. — Странно, что человека могут сломить какие-то пытки… уверяю вас, достаточно детские. Ну, юношеские, так скажем. Удивительно мир устроен, правда? Великая душа вложена в хрупкое тело…
Она будто его мысли читала, рыжая. Умная женщина, встретишь не часто.
Что до дела, то есть именно «дела», зашнурованной в картон совокупности букв, препинаний и цыфр, — рыжая предложила весьма практично, академик оценил:
— Давайте поймем, какие показания будут удобны и для вас, и для нас. Я подскажу, какие фамилии в деле принесли бы пользу советскому государству, ну а вы… Вы тоже кого-то выберите по своему усмотрению.
— Плохих людей! — выпалил академик. — Мерррзав-цев!
Вот они, отблески высшей справедливости: уходя, он сможет стереть с лица земли тех негодяев, которые иначе продолжали бы расхаживать, жировать, творить гнусности и отравлять воздух. Если бы каждый честный человек имел, уходя, такую возможность: мир стал бы лучше!
Или не уходя? Рыжая должна придумать формулу как попасть ему в Сибирь!
Или не надо? Пусть уж сладкая пуля. Теплая, сонная. Чего не видал он в Сибири?
Ничего не видал, и уж начинать не стоит.
— Ваших врагов, вы хотите сказать? — уточнила рыжая.
Академик задумался.
— Я не подозреваю вас в мелкой мстительности, — пояснила рыжая. — Вы — иной породы. Я просто думаю, что коли вы человек прямой и принципиальный, то мерзавцы, которые вам встречались на жизненном пути, автоматически становились вашими врагами.
— Есть, вероятно, исключения. — С ходу академик исключений припомнить не мог, но решил ответить так. — Не думаю, что я всегда… что я был всегда и во всем прав. Мне следовало бы хорошо обдумать теперь…
— Мы уважаем вашу позицию, — это «мы» рыжей звучало как бы от имени страны.
68
«Ленправда» чаще приходила не как положено, а кор-пусно, за три-четыре дня. Варенька не следила, это Патрикеевна подсказала. Она и надоумила сходить на почту, если хочется письма, а то на почтах бардак, почтальонов не хватает. А и то: Варенька и сама днями видала на улице почтовый ящик, из которого последние письма прямо высовывались, не влезли, и ужаснулась, что его не опорожняют, а родные остаются без весточки. А что Арькино письмо может давно пылиться в почтовом участке, не сообразила, дурочка. Побежала.
Письмо было! — не так давно, но дня уж три, и когда бы еще донесли, неизвестно.
— От жениха, что ли? — спросила почтальонша Нина Ивановна.
Спросила весело, почти празднично, что входило в противоречие с усталым лицом и, главное, устрашающим объемом сумки, которую почтальонша готовила к выносу.
Варенька покраснела, что ответить. Он же не считается как жених, не записан.
— Во смущается! — пробасила Нина Ивановна. — Красна прям девица! Я помню его — дельный парень! Красавчик!
Раньше, когда пенсии не на книжку, а разносили по домам, Нина Ивановна приходила каждый месяц к маме и Патрикеевне. Всегда была такая… неунывающая.
— Вернется, — уверенно сказала Нина Ивановна. — Если ждать с любовью — вернется!
Варенька, едва вышла, углядела лавочку, присела, хотя мокрый снег летел в лицо, распечатала письмо и тут же прочла, как проглотила. Подумала, что некоторые, получив по карточке хлеб, тут же в него жадно впиваются, как она в это письмо. Вот сегодня одна женщина в красном платке прямо на глазах у Вареньки съела, не моргнув, полученную пайку, обреклась на страдания до нового дня. У нее, может, конечно, запасы, у всех ведь были запасы, да и выдачи некоторые идут, но с чего же тогда проглатывать?