Чтения продолжались.
«Превратился бы в тетерева, но не найти такого колдуна, которые превращали бы людей в птиц и зверей. Тетеревом легко бы дожил до конца этой войны, а бойцом — не знаю».
— А я бы… — Ульяна мечтательно закинула руку за голову, опять откинулась. Стало видно, что она без трусов — в какую бы птицу… В чайку, как в пьесе? Они вонючие, грязные. В ласточку? Вот сойка хорошая. Название хорошее — сой-ка. Тебе, Макс, какие по душе птицы?
— Ну, не в тетерева…
— Да глупости это, в птицу, чтоб войну пережить, — перебил Арбузов. — В городе давно ни одной, и в лесу им не сахар. Чтоб войну пережить — тогда уж в пень.
И захохотал.
— Но он ведь хочет в одушевленное, — возразила Ульяна.
И захохотала.
Взгляд приковывали пальцы ног: крупные, уверенные, как изрядная ягода.
«Я не пользовался ласками женщин больше трех месяцев, ну да и ладно. Вчера стояла хорошая погода. В такую погоду я согласился бы умереть на охоте. Такой удивительный осенний день с ружьем в лесу дает больше наслаждения, чем любая женщина».
— Дурачок все же, — расценил Арбузов. — В хорошую погоду хочется жить. Это в плохую бывает… о чем только не задумаешься.
— В хорошую романтичнее, миленький, — не согласилась Ульяна. — Аты, Макс, что думаешь круче — осень в лесу или любая женщина?
— Объединить может быть холодно, — улыбнулся Максим. — Но можно последовательно. И не любая.
— А у тебя так случалось, чтобы три месяца… — Ульяна встала, подошла близко.
— Безбрачия! — хохотнул Арбузов.
— Было дело, — признался Максим.
— Ну мы тут тебе… не позволим такого… Антон, глянь, да у него четыре пальца на руке! То-то он норовит в перчатках!
— Да я давно заметил…
Дальнейшее происходило само. Максим заботился лишь, чтобы не суетиться. Раздеться спокойно, с достоинством. Не рвать пуговицы. Кончил он позорно сразу, но, к счастью, вторично возбудился мгновенно.
— Сильней! Сильней! — кричала Ульяна.
Арбузов раскинулся в низком кресле, в первом ряду партера, можно сказать. Он делал ровно то же, что и при том допросе, так же громко и тяжко пыхтел, с той разницей, что Максим не тушевался теперь на него смотреть. Недолго смотрел, но узрел скукоженную причину такой замысловатой семейной практики.
Он чувствовал себя победителем и завоевателем. Мысль о том, что его просто использовали (а Арбузов, провожавший в коридор, «Без меня не сметь» предупредил весьма по-хозяйски), приходила к нему бессонной ночью, но так, лениво. Ощущение завоевательности оставалось. Ведь взял чего хотел? — взял.
Водка бередила кровь, скорее утро, документы, списки перпетуумных изобретений!
82
Последней каплей стали картинки на дверях комнат в варенькиной квартире.
Чижик, причем, сама спросила, что же за картинки. Она их и раньше видела, будучи в гостях, но не акцентировалась. В мирное время — чего, везде всякие картинки.
Варенька всплеснула и взахлеб рассказала, что придумал Арька, и как они календари перерывали, и как потом Арькин папа…
Потом пили чай, ели хлеб с тоненьким слоем масла, и Чижик сказала:
— Ты меня извини, Варя. Не оставлю я так тетю. Сердце не на месте — нехорошо там с ней…
83
С заколоченного фасада Кузнечного рынка приглядывали за Генриеттой Давыдовной два преисполенных каменных кузнеца, а между ними — зодиакальный почему-то круг. Раньше Генриетта Давыдовна на него не обращала. Поискала свой знак. Рак. Хороший, с клешнями. Клешней-то Генриетте Давыдовне как раз не доставало, но жить в своих мечтах вместо мира, что Саша считал главным признаком Рака: это как раз про нее. И желание забиться в панцирь, в домик всегда присутствовало. Только пришла к рынку, а ноги уже просились назад.
Ее пару раз неласково толканули, отошла к ограде напротив, продолжала озираться, не решаясь приступить к торгу. В муфте Генриетта Давыдовна имела бранзулетку, старую, по наследству, сжимала в ладони, бранзулетка впивалась, но боли Генриетта Давыдовна не чувствовала.
Публика мельтешила, двигалась по-броуновски, сноровистые бабки, косовзглядые подростки, медленные тепло одетые крепкие мужчины, цепко зыркавшие из как бы прищуренных глаз. Ветошные дистрофики, пусто путавшиеся в толпе, будто для ругани поставленные. Товаром никто не размахивает, все под полой, в карманах да шепотком. Промелькнул подросток, похожий на ученика из школы, Генриетта Давыдовна быстро отвернулась. Ноги в ботинках, обмотках, уже вот и валенки в галошах, месили непрочный снег, рыхлый, грязный.