— А меня духи стерегут. Я обычно осторожненько, быстро. Пошумлю и шмыг.
— Так вот сейчас-то не устерегли!
— Как же, устерегли. Вы же явились.
— И зачем же все это? — этот вопрос уже минут через тридцать прозвучал, на конспиративной.
— А людей пужать.
— Зачем же?
— А чтоб убирались отсюдова. Тут не ихнее место. Тут наше.
— В смысле, коренного населения? Но у вас внешность… И халаббырча это что-то цыганское, если не ошибаюсь?
— Да не населения! Наше — не людей, значит, не ваше. Духово место. А слова — какая разница, лишь бы непонятно. Пужаются!
— Любопытно. А Сталин чем не угодил? Он же символический портрет. То есть дух, в некотором роде.
— Он дух ихний.
— Чей ихний?
— Ну ваш. Человечий…
— А вы?
— А я духов человек. От них вроде как здесь представительствую. И Сталин главный. Главный уйдет — прочие пужанутся.
— Тогда бы вам Кирова…
— Не упускаю! Жгу при случае, если сподручно.
Точно. Днями был такой случай, подпалили Кирыча прямо на здании Адмиралтейского райкома, невзирая на двух часовых. Рацкевич в бешенстве порученцу руку сломал.
— И вы не боитесь это мне говорить, полковнику внутренних дел?
— А я ж вижу, что ты не совсем полковник, — обнажил вдруг глоссолал в улыбке гнилые зубы.
— А кто же я? — опешил Максим.
— Ну… не совсем человек.
— Вот как… — Максим не подал виду, что ему даже отчасти и лестно.
— Да и что вы мне сделаете? Казните? Я же дух.
— И пыток не боитесь?
— А я сам помру, если дойдет.
— Это как?
— Усилием воли.
— Да, тут не возразить. Вот, смотрите. Это чай. Сухарь вот, один. До утра носа не высовывайте, пожалуйста. Утром еды принесу.
— Что же, не привыкать…
«К чорту ли мне это надо? — ругал себя Максим, возвращаясь домой. — Проблем еще себе на шею», — и улыбался.
Распахнув шинель, шагал он широко по середине улицы, и ночные злоумышленники на всякий случай хоронились от него в тени.
103
Ночью вдарил заморозок, а в учреждении стены как решето, и замерзли чернила в чернильницах. Сдавался как раз отчет, после полудня, и пока туда-сюда, на машинописные работы свалилось столько объема, что Варя строчила со скоростью молнии, ни на секунду не разогнув. Где уж мелодию выстукивать, как это она любила, особенно до войны, летом, взапуски с теплым дождем за окном. Сейчас не шорох дождя от машины, не мелодия, а военная настоящая канонада. Ошибалась, переделывала. Если бы можно было неправильно напечатанное слово с бумаги стереть, а вместо — правильное поставить! — но так нельзя. Когда очнулась, сама потряслась, как три часа единым махом. И подушечки пальцев, распухшие в последние дни, до крови полопались.
Расстроилась! Да и больно.
Вчера символически доели халву, разделив на четверых по маленькому кусочку. Когда еще доведется попробовать? Ах, какая ненужная эта война!
Утешилась, лишь подумав: «Жили до нас миллиарды людей, и после нас столько же будут, надо же кому-то из них быть неудачливыми в жизни!»
104
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
105
— Буржуйки наладили?
— На заводе имени Лепсе, товарищ Киров.
— Сколько?
— Четыре тысячи в день, товарищ Киров.
— А квартир в городе… тысяч шестьсот? Семьсот?
— Население самоуплотнилось, товарищ Киров. Обитаемых квартир не более четырехсот тысяч.
— Четыре тысячи в день на четыреста… Сто дней? Две войны можно выиграть. А в комнатах считать?
— Многие сами мастырят, товарищ Киров. На казарменное все больше уходят. Мрут, опять же. И там ресурс еще — до четырех с половиной в день.
— Все равно мало. А сами мастырят — пожароопасные. В общем, двенадцать тысяч в день. Нет… Пятнадцать!
— Мощности, товарищ Киров…
— Не за счет же военного производства, товарищ Киров!
— Если понадобиться — то и за счет военного. Москве дадим на снаряд меньше — ленинградской семье жизнь спасем. Правильная арифметика?
— ………..
— Ну, чего притихли?
— ………..
— Чего, спрашиваю, притихли, черти полосатые?
— Москва зазвереет, товарищ Киров.
— Если узнаю, что там узнали… Значит, кто-то из вас и донес. А вас тут всего… шестеро. Вычислю — придушу.
— Так точно, товарищ Киров.
— А чтобы Москва не зазверела — ищем резервы. Итог: к концу недели дать шесть тысяч буржуек в день, к середине следующей — десять тысяч, к концу — пятнадцать. Ферхштейн?