— Я — на фронт.
— Настя! Я не отпускаю! Настя, вот что, хочешь я тебя — старшей медсестрой? Я давно собирался, да ты была при…
— Я. Хочу. На фронт.
— Да что тебе там — медом намазано? А здесь — не фронт?! Меньше ответственности?! Раненые — не люди?! Пайка фронтового захотела?!
— Вы не можете так говорить.
Настя была неприхотлива, существовала на служащем пайке, да на рядовой госпитальной подкормке в дневную тарелку супа, да на саговой каше. Пивные дрожжи у нее были запас и танковый жир: мазала на хлеб, и нормально. Начгоспиталя устыдился:
— Прости старого дурака, с языка совралось… Все же на нервах. Останься, Настя! Я тебе чем могу…
— Я не могу теперь здесь. Вы не понимаете.
— Да понимаю, Настя, понимаю я! Все же заметно! Всем же заметно было, кроме этого олуха… Ну как же мы без тебя? Умоляю, останься!
159
Генриетта Давыдовна выткнула радио, и до середины дня никто не догадался. Так заморозилось время. Лишь в середине дня Патрикеевна сообразила, что радио выткнуто, а полдня так и жили.
В начале войны было по-другому. Генриетта Давыдовна сама просыпалась за четверть часа до шестичасового писка черной тарелки. Ждала-ожидала, прислушивалась. За минуту-другую Александр Павлович не вытерпливал, снарядившись кое-как выскакивал в коридор, Генриетта Давыдовна влеклась следом. У репродуктора уже крюко-хвостил Бином с озабоченным Юрием Федоровичем, Патрикеевна болтала ногами на сундуке. Варенька и Арвиль частично: эти головы из комнат высовывали. Слушали перечисление направлений, генералов и населенных пунктов, потом обсуждали, Юрий Федорович и Александр Павлович пыхтели над картой.
Постепенно интерес принизился, потом вовсе иссяк, но тарелка работала. Она же и тревоги передает! А вот теперь Генриетта Давыдовна, ввиду бессонницы, озлилась, что тарелка будит в шесть, и вообще ее выткнула, и до середины дня никто не замечал.
160
Стационар в ЭЛДЭУ располагался в подвале, вытянутом вдоль Невы до самого Эрмитажного театра. Параллельно, за стенкой, шел подземный ход: исследуя его, Максим слышал кашель и тихие разговоры. И странное глухое жестяное уханье — в первый раз Максим решил, что так акустика преломляет бомбы, а это машины подпрыгивали на горбатом мостике Зимней канавки.
Ученые содержались плотно, койка койке спинку греет, только сбоку относительно свободный проход, но ухитрялись ведь работать по своим наукам! Упорный контингент. Суп вот выпарили, а так — многие при тусклом свете мигасиков читали явно научные по толщине книги, кое-кто вел записи, а один даже что-то чертил размашисто. Максим было заглянул, ученый отпрянул, спрятал, болезненно сверкнул диоптриями. Напоминает изобретателя вечного двигателя, надо разъяснить и, может, освободить место для осмысленного ученого.
Профессор К. тоже читал: что-то бережно завернутое в газету. В остальном К. не был образцом аккуратности: мокрые в бороде сгустки, пятна еды на одеяле.
— Я извиниться пришел за администрацию, — сказал Максим. — Все отныне иначе. Виновные наказаны и… В общем, налаживаю сейчас постоянный контроль.
— То-то сегодня кормили сносно! — воскликнул К. — Неужели всегда так будет?
— Будет иначе. И вас еще привлечем к проверкам с вашим замечательным методом контроля. Вы, я понял, физик?
Максим, конечно, знал заранее, что К. — не физик.
— С чего взяли?! Я музыковед.
— Извините. Опыт поставили — по выпариванию.
— Это же элементарно, из школьной программы! И потом… Мне вот Петр Сергеевич помогал… он доктор физики. Видите, спит вот там. Мы, в общем, вместе выпаривали. Только Петр Сергеевич порцией не рискнул, он совсем слабый.
— Я вам хлеба немного принес. В порядке извинения.
— Ну вы просто бог из машины, deus ex machina! Это античного театра термин, когда вдруг появляется ниоткуда высшее существо и разрешает конфликты.
— Да я в курсе… Что-то вроде нашего рояля в кустах.
— М-м… Ну, отдаленно. Надо же, белый хлеб. Представьте, только еду во сне и вижу. А наяву — рестораны вспоминаю, банкеты. Я когда докторскую защитил, устраивал, не поверите, банкет в «Астории», и были даже трюфели…
— ТрюфелЯ, профессор.
— Да-да! Как вы меня… Казалось бы — надо забыть все это, себя не мучать, а — не могу! Вот только что Петру Сергеевичу, пока он не спал, рассказывал, как Шаляпин кушал.
— И как же?
— О! Это целая поэма экстаза. Налимов велел сечь, чтобы печень…. ну понимаете… расширялась. Поросят для него вином отпаивали. А в гречневую кашу ему — из пятидесяти рябчиков сок выжимали!