Внезапно деревья расступились, и оказалось, что я несусь лоб в лоб на огромный отряд конников. На тропинке еще не совсем темно, кое-какие отблески зарева прорываются сквозь прорехи в густых кронах деревьев. Даже нескольких деталей, цепко выхваченных быстрым взглядом, хватает, чтобы узнать в них тех степняков, о нападении которых я должен был предупредить хуторян. Впереди, отсвечивая красным, мелькнула хвостом лисья шапка.
– А-а-а!!! – Мой крик становится все больше похожим на вопль ужаса.
Пытаюсь развернуть оленя, но он, словно обуянный жаждой сражения, прет прямо на колонну наездников, выставив вперед рога и гневно фыркая.
Что сейчас будет?!
– Шайтан!!! – верещит тысяча с лишним глоток, и степняки дружно бросаются наутек, с ходу развернув коней и не делая даже попытки напасть или остановить меня.
Но куда там низкорослым лошадкам степи до гордого оленя, владыки снежных равнин? Говорят, когда начинают набухать первые весенние почки на деревьях, когда из вечной мерзлоты появляются ручейки талого льда, а северных оленей охватывает стремление продлить свой род, то даже страшные белые медведи забиваются в берлоги, а грозные моржи перебираются на дрейфующие айсберги – от греха подальше.
Он настигает их и принимается яростно кусать за круп ближайшего конягу.
– А-а-а!!! – У самого в ушах звенит, но замолкнуть не могу.
Кони испуганно ржут, степняки голосят, словно женский полк, в чей слаженный строй ненароком забежала мышь. Они, призывая меня оставить их в покое, обещают богатые дары – откуп.
Я-то не против их предложения, но в данный момент мое мнение ничего тут не решает. Какая демократия – вы о чем?
Поняв, что его настигли, оказавшийся последним степняк с визгом выхватывает саблю и пытается ударить меня.
Уклоняюсь и бью в ответ.
Крик обрывается, и тело разваливается надвое.
Кровь брызжет в лицо.
А моего воинственного оленя это только больше ярит, он, словно берсеркер, рвется в самую гущу врагов, тряся рогами и скаля зубы. А уж звуки, издаваемые им,- собака Баскервилей отдыхает.
Со всех сторон на меня обрушивается острая сталь. Остается лишь защищаться. Одни удары отражать, другие приходятся по их же собратьям-степнякам, до третьих стараюсь дело не доводить, принимая превентивные меры.
– Шайтан! Дэв!
Так и мчимся по узкой тропинке, словно по коридору, где вместо стен – деревья: впереди степняки, погоняя коней в надежде убежать от злобного шайтана, сзади озверевший олень, среди предков которого, судя по поведению, были как минимум саблезубые тигры.
Орда вытянулась в живую многометровую змейку, длина которой ежеминутно сокращается, по мере того как мой меч, исключительно в целях самозащиты, достает очередного противника.
Лишившись седоков, лошади очень быстро понимают, что их спасение от острых оленьих зубов в лесной чащобе, и сворачивают с тропинки. Их уже не пугают даже медведи и дикие волчьи стаи.
Моя рука налилась тяжестью, пот заливает глаза, но нет времени снять шлем и вытереть лоб. Я уже не ору словно полоумный – к чему? – вокруг такой шум, что моего голоса просто никто, кроме меня самого, не услышал бы, а голосовые связки сели и способны лишь на шепот.
Сбившись со счета, бросаю это бесполезное занятие и начинаю хвалить себя родного. За то, что не брезговал заниматься спортом, поддерживая тело в хорошей спортивной форме, за то, что обзавелся таким чудесным мечом, который остр и легок… На ум неожиданно пришло, что лучшее оружие куют гномы.
Отражая очередной выпад, неосторожно открылся, и вражья сабля с силой ударила в грудь. Дыхание сперло, в глазах потемнело… Взвыл, ликуя, степняк, но недолгой была его радость – покатилась отрубленная голова по земле, пока копыта оленя не раздавили ее, как перезрелый арбуз.
Со свистом втянул в себя воздух. В глазах прояснилось. Жив! Выручила кольчужка, спасла, родимая.
Не знаю, сколь долго продолжалась эта безумная гонка, но наконец-то она закончилась. Орда налетела на богатырский разъезд. Первые полегли под мечами, как пшеница под серпом жнеца, остальные бросили оружие и сдались, совершенно вымотанные страхом и- гонкой.
Олень перешел на медленную рысь, тяжело дыша и роняя с губ пену.
При моем приближении богатыри схватились за мечи, испуганно крестясь:
– Изыдь!
Опустив меч, я окликнул Добрыню, выделяющегося среди русских воинов ростом и статью:
– Да вы чего? Свой я!
– Товарищ Бармалей? – растерянно уточнил он, не веря своим глазам. Олень вроде похож, но…
– Да я это, я,- снимая шлем, подтвердил я.
Пленных связали и построили в колонну.
– Триста двадцать семь,- доложил Добрыне седовласый богатырь.
– Всего? – недоверчиво переспросил я, переведя взгляд с богатыря на свой окровавленный меч, затем медленно обернулся – на тропе там и сям чернели бугорки человеческих тел – и без чувств сполз с оленьей спины.
Отступление второе
ДВЕ ВЕСТИ ДЛЯ СВАРОГА
Если это хорошая новость, то какова же плохая?!
Медленно плывут облака у подножия чертога, подгоняемые ленивым ветерком. Вздувается и опадает вывешенное для просушки белье. Отсыпаясь после трудной ночи, сонно лепечет колыбельную песенку Дрема, кутаясь в не по размеру большой тулуп и подложив под ухо кулак.
– Вжик… вжик,- монотонно скользит напильник по подкове, оставляя на поверхности едва заметные бороздки.
– Папа, ну сколько можно? – кривясь, словно от зубной боли, взмолился Перун. Его огненно-рыжая борода и чуть более светлые усы, завиваясь согласно своему желанию, непослушно топорщатся в разные стороны.- Мне сегодня в ночь идти.
– Эх молодежь,- улыбнулся в усы Сварог, как ни в чем не бывало продолжая свое занятие.- Ты бы, чем на облаках нежиться, потренировался молнии метать.
– Да я постоянно этим занимаюсь…
– Ага,- согласился отец богов.- А кто прошлый раз вместо старого дуба попал в сарай за триста сажень от него?
– Соскользнула,- пожал плечами громовержец.- Да и чувствовал я себя тогда неважно, прихворнул, наверное.
– Отчего же хворь приключилась?
– Съел чего-то…
– А может, выпил? – поднеся Сварогу крынку парного молока, вставила дородная баба, пышная стать которой заставляет задуматься о его происхождении – на небе коров отродясь не водилось.- Испейте, батюшка.
Повертев в руках потертую подкову, славянский бог взглядом развел тучи и, примерившись, забросил ее на середину проезжего тракта. Заманчиво блестя стертыми гранями, подкова осталась дожидаться везучего путника, который подберет ее и прибьет над входом в жилище- на счастье. Тучи тотчас сомкнулись, скрыв божественный уголок от людских очей.
Пока отец богов утолял жажду, Мокоша воспользовалась случаем, чтобы провести воспитательную беседу с братом. Во всякое другое время он просто бы припечатал ее пятерней пониже спины, всколыхнув необъятные прелести, и велел бы не лезть в мужские дела.
– Разве ж так можно. Ну посетил священную рощу, ну пригубил даров-подношений, но зачем воплощаться в телесную оболочку изваяния и всю ночь напролет пить горькую со смотрителем?
Перун грозно свел брови над переносицей, по раскрытой ладонью вверх руке заструились искорки, но сестра проигнорировала красноречивый знак.
– И это еще не все. Они навели распутных дев лесных и устроили фейерверк. Там к утру перегар такой стоял, что сменный жрец, едва ступил внутрь, тотчас издал крик ужасный и без чувств свалился.
– То гнусная брехня!
– А вот и совсем не брехня, мне Утренняя Зорька рассказывала.
– Спасибо, Мокошенька,- отдав пустой сосуд и взяв шись за напильник, поблагодарил Сварог и принялся за обработку следующей подковы.- И чем все закончилось?
– Буйство стихии преподнесли как гнев божий, сгоревший дуб списали на набег степняков – по времени хорошо совпало, а со святилищем получился казус.