На улице темнело — быстро, как всегда на Юге. Из загаженного нечистотами переулка вывалился какой-то джентльмен в котелке и, согнувшись в спазме, вывалил свой обильный ужин прямо на мостовую. На балконе одного из верхних этажей дородная женщина вешала белье и пахнущая хозяйственным мылом вода стекала с простынь и ночнушек обильными потоками — хозяйка не утруждала себя отжимом.
Из окон разносились запахи чесночной похлебки, свежего хлеба, тушеных овощей — жены ждали домой своих мужей со смены. Наконец раздались фабричные гудки, и толпы рабочих повалили из проходных заводов, расходясь по домам и питейным заведениям. Их голоса заполнили собой вечерний воздух, на улицах тут же стало тесно.
— Плохое место, масса. Хочется отсюда уйти.
Я мог понять абиссинца — он прожил жизнь на лоне природы, в небольших городках и селениях, привольно раскинувшихся по плоскогорьям и саваннам его родины. Столпотворение и гомон были Тесу не по душе — как и мне.
Именно поэтому я выбрал для жизни маленький приморский город, а не шумную столицу — хотя Тревельян и Вознесенский всячески уговаривали меня пристроиться в одном из тамошних учебных заведений, но мне было тошно — каждый день, когда приходилось выходить на улицу во время, названное новомодным термином "час пик". Только на набережной, в столичных парках или в ночные часы можно было найти покой и умиротворение.
Но эти — дагонцы — они явно были довольны. Шумные компании мужчин и женщин растекались ручейками по городу, из желтых окон и скрипучих дверей начинала звучать музыка, песни, приступы хохота и громкие голоса. Это был их личный выбор.
Дагон производил металл, всё что угодно — из металла. Дагонские угольные шахты, Дагонская магнитная аномалия — вот что давало жизнь этому городу. Город давал людям работу — и потому прирастал чудовищно быстро. Еще двадцать лет назад здесь проживало тридцать тысяч человек, теперь — около трёхсот. Говорили, что скоро Дагон перегонит по населению Зурбаган и уже давно обошел Гертон и Лисс, не говоря о Покете и Гель-Гью. Теснота и огромная скученность были вызваны географическим положением города — в узкой лощине меж двумя горными кряжами, чьи отроги заканчивались в океане. Горы дарили Дагону уголь и железо, океан — неограниченный рынок сбыта. Глубокая гавань давала приют десяткам кораблей — в основном многотрубным, гигантским пароходам, которые забирали грузы метизов, скобяных изделий, стальных болванок, проката, обогащенной руды и бункеровались тут же углем самого высокого качества.
И, конечно, добавляли копоти городу, насыщая атмосферу жирным дымом из труб. Дыма от фабрик, пароходов и котельных было так много, что порой даже в солнечные дни казалось, будто вот-вот начнется гроза, а склоны гор покрывал толстый слой сажи. Ресницы местных были как будто всегда накрашены, так можно было узнать дагонца — по въевшейся угольной пыли.
Мы с Тесом прошли под эстакадной железной дорогой, которая вела сквозь Бутылочное Горлышко к гавани. Это было самое узкое место в городе, перемычка между промышленным и портовым районом — не шире двухсот метров, еще и зажатая с обеих сторон пакгаузами и складами.
Я еще раз глянул на эстакаду, стальные опоры и бетонные основания — и мы двинулись дальше, к порту, где можно было выбрать гостиницу подешевле. Здесь было не так грязно и заметно просторнее. Шум накатывающих в бухту волн был уже слышен, когда кто-то ухватил меня за рукав:
— Мистер, вы ищете ночлег? У меня есть свободная комната! — голос был явно детский.
На меня смотрел юный светловолосый джентльмен лет десяти — курносый и конопатый. Это было интересно!
— И сколько запросит уважаемый хозяин? — спросил я.
— По четвертаку — и постелю свежие простыни. Комната небольшая, на чердаке — но чистая.
— Завтрак?
Мальчишка с сомнением поковырял носком башмака камень, выступавший из мостовой.
— Есть чай, хлеб и варенье...— проговорил он.
— Малиновое? — уточнил я.
— Не-е-е, кизиловое!
Мы с Тесом переглянулись. Этому парнишке явно нужны были деньги, а нас вполне устраивало его предложение.
— Веди нас, незнакомец! — сказал я.
Незнакомец спохватился, огладил волосы и по-мужски протянул руку для рукопожатия:
— Обри, сэр! Обри Фикс. Пойдемте скорей... Только четвертак — вперед, и мы заглянем в лавку, нужно купить молока.
Паренек выскочил из лавки довольно шустро.
— Вон тот дом! Она плачет! Я бегом — вы за мной!
Что всё это значило, понять было сложно, но маршрут наш был предельно ясен — почерневший от времени двухэтажный особняк у самого выхода из Бутылочного Горлышка прижимался к отвесному склону горы. Мальчишка скрылся именно там, за зеленой облупленной дверью.
Дом оказался весьма примечательным: он сохранил следы былого величия типа бронзовых дверных ручек в виде горгулий или окна-розы на втором этаже над дверью. Но в целом вид его свидетельствовал о том, что последние несколько лет его хозяева переживали не лучшие времена.
Плач младенца стал ответом на незаданный вопрос. Тес вошел внутрь и принюхался, я остановился, оглядывая обстановку. Из дальней комнаты слышался голос Обри Фикса — он пел какую-то песенку, слова разобрать было сложно. Потом послышалось характерное чмоканье, и плач стих. Так вот для кого было молоко!
— Господа, поднимайтесь по лестнице, там сверху одна комната — с витражами. Не перепутаете. Когда Элли уснет, я приготовлю чай.
Дела... Настоящий мужчина этот Обри Фикс, получается. Заботится о братишке или сестренке, денег успевает заработать, комнату сдавая, да и дом в целом в порядке... Однако тут явно жила женщина — это было заметно — по крайней мере по расческе на большом трюмо и паре женских башмачков в этажерке у входа. Мать?
Винтовая лестница проскрипела под нашими ногами, крохотный коридорчик был преодолен в два шага, дверь отворилась, и мы оказались в залитом разноцветным светом помещении. Свет уличного газового фонаря проникал сквозь винтажное окно-розу и играл красными, зелеными и синими бликами на сколах затейливой лепнины на потолке, протертом до дыр кожаном диване, двуспальной кровати без одной спинки, которая застыла в углу немым памятником прошлому... Когда-то здесь жили богато!
— Тес, ты где будешь спать — на диване или на кровати?
Огромный абиссинец с сомнением посмотрел на диван. Он точно не смог бы в него поместиться, и потому я кивнул — гигантская кровать вообще-то меня пугала. Было в ней что-то эдакое, архаичное, таинственное. Может быть, на ней вообще кто-то умер... Бр-р-р-р.
— Обри! Я дома! Обри, сынок, откуда эти продукты? — раздался молодой женский голос.
— Мам, Элли я накормил молоком, на ужин у нас будет чечевичная похлебка, хлеб и сыр. И чай, и кизиловое варенье.
— Как же...
— Я нашел двух постояльцев, они сверху, устраиваются...
А следующую фразу паренек произнес по-имперски, очень чисто, с мангазейским выговором:
— Кажется, один из них с твоей родины. Он похож на дедушку — так же смотрит и ровно держит спину, как ты всегда мне говоришь.
Раздался громкий вздох-восклицание, а потом женщина сказала уже на лаймиш:
— Я пойду к Элли... Поможешь мне, солнышко? Чтобы я без тебя делала...
Я предельно четко осознал, что, видимо, мне придется задержаться в городе немного дольше, чем до четырех часов пополудни завтрашнего дня. Побег из Дагона откладывался.
Дом сверкал свежей зеленой краской, доски на крыльце были приколочены ровненько — одна к другой. Тесфайе оказался мастером на все руки.
— Масса, тяни веревку!
Я потянул, и лист кровельной жести пополз вверх, приводимый в движение простым роликовым блоком. Абиссинец сначала перехватывает его могучими руками над головой, а потом укладывает на место. Следом за первым листом отправляется второй, третий...