– Ты в нем как инженер, – хвалила мой выбор мама.
Этот неудачный костюм я почти не надевал. Затем его благополучно сожрала моль.
За два дня до начала войны сдал свой последний экзамен летней сессии. Двадцать второго июня, как и все, слушал речь народного комиссара Молотова о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Люди повторяли его слова: «Враг будет разбит. Победа будет за нами». В техникуме состоялся митинг, а затем человек семьдесят учащихся пошли к военкомату записываться добровольцами на фронт. В их числе находились ребята и девчонки, которым исполнилось всего лет шестнадцать-семнадцать. Как и многим, нам предложили возвращаться по домам и ждать дальнейших указаний. В отношении шестнадцатилетних стало ясно, что им предстоит учиться дальше, а насчет меня дело обстояло сложнее. Я подлежал призыву, и военкоматовский работник сказал, что, вероятнее всего, получу направление в военное училище.
– Дома можно пока побыть?
– Можно, – ответил старший лейтенант с кубарями на петлицах. – Там и жди повестку. Денька через три-четыре наведайся к нам снова.
Он не знал, что я живу в районе, а то бы обязательно меня притормозил. Я благоразумно промолчал, так как настроился съездить домой. Вернее, сходить. Несмотря на небольшое расстояние до Острожек, добираться туда было непросто, особенно в холодное время года. Требовалось переправиться на пароме или лодке через Дон, сделать крюк по проселку, выйти на малонаезженную лесную дорогу. Пятнадцать верст превращались в двадцать пять. За все время учебы в семилетке и техникуме лишь два раза удавалось поймать попутную машину, слова «автобус» мы тогда еще не знали. На подводы (обычно груженые) меня не брали – молодой, доберешься на своих двоих! Ничего, добирался.
Двадцать третьего июня пришел домой, отмахав без отдыха весь путь. Сразу попал за стол, провожали старшего брата Степана. Он сидел пьяненький, увидев меня, заплакал. По характеру мягкий, добродушный, но в трусости его никто бы не обвинил. Плакал он по двум причинам. Во-первых, жалел свою молодую жену и ребенка, а во-вторых, как у нас говорили: «Плакал не человек, а водка». Обхватив мои плечи, Степан заставил меня силой выпить полстакана самогона, потом еще.
– Вася, ты теперь главный помощник отцу. Бросай к ядреной фене город и возвращайся в хутор. Может, отсидишься здесь, мне все равно пропадать!
Чтобы не опьянеть, я ел картошку с мясом, балык из сома. Степан, не обращая внимания на остальных, предложил пойти покурить. Я не курил, но составил ему компанию. В сенях он снял с гвоздя свою берданку.
– Дарю на память, вспоминай обо мне.
– Спасибо, Степа. Ты бы не пил больше. Жену Ленку успокой, она сильно переживает.
– Теперь все равно, а Ленка другого найдет.
Когда выходили на улицу, он споткнулся и упал с крыльца. На шум вышла мама и позвала обоих в дом. Я знал, что провожают некоторых моих друзей, и попросил маму отпустить меня на часок. В тот вечер проводил не только брата, но и близких товарищей. Странную картину представлял наш хуторок среди леса. Над деревьями висела ярко-желтая, продолговатая луна. Среди пятен на ней воображение услужливо рисовало картину человеческого черепа. Волчье солнце – так иногда называли в наших краях луну. А насчет черепа я слышал позже на фронте и от других ребят. Именно такой казалась им луна в первые ночи войны.
В домах тускло светились огни керосиновых ламп, где-то сидели молча, где-то пели песни. В маленьких лесных хуторах на левом берегу Дона смешались бывшие крестьяне, казаки, жители голодных областей, бежавших на юг в начале двадцатых годов от голода. И песни пели разные. Не знаю, кем являлись мои предки, но казачьи песни я не любил. Они казались протяжными и одновременно крикливыми, когда подвыпившая компания за столом тянула на двух нотах строфы о том, как уезжал казак с родимой сторонушки, осиротел без него дом, никогда он к семье не вернется. Тоска сплошная.
Впрочем, я не имел музыкального слуха, петь не любил, лишь разевал рот. Такую унылую песню громко выводили в доме моего друга детства Лени Малькова. Не удивляйтесь, у нас половина хутора носила фамилию Мальков, а другая половина – Крыгины, Забазновы и прочее. Мы обнялись с Леней, выпили. Рядом сидела его невеста-жена Зина. Расписаться в сельском совете они не успели. Но родители жениха и невесты из каких-то мудрых соображений разрешили им спать вместе. Леонид Мальков сгинул без вести летом сорок второго, зато осталась дочь. Так иногда поступали и в других семьях.
С Леней посидели часа два. В отличие от брата, он имел бодрое настроение. Крепкий физически, сильнее большинства взрослых мужиков в хуторе, он представлял войну в виде приключения или драки на танцах из-за девушки. В таких поединках он всегда одерживал верх. Сложенный, как атлет, Леня Мальков обнимал молодую жену-невесту, смеялся. Таким он мне и запомнился. Светло-русый мальчишка, не сомневающийся, что одолеет в схватке любого. Леня смеялся, просил меня приглядывать за женой. Она у него была какая-то невзрачная, чернявенькая. А ведь за Леней самые красивые девушки бегали.
– Выпьем, Вася, – поднимал он стакан с яблочным вином. – За то, чтобы я быстрее вернулся. С победой.
– Конечно, Леня.
Мы выпили вина, чем-то закусили. Леня Мальков пришлет из армии несколько коротких писем-треугольников, которые его мать будет хранить до самой своей смерти. Затем отдаст мне, чтобы я передал их в какой-то музей. В музее их примут неохотно, так как в восьмидесятых годах фронтовиков оставалось еще много, чего с ними носиться! Письма просто исчезнут. Ничего особенного в них не нашли. Леня воевал под Ростовом, сообщал, что был ранен. Не жаловался и не ныл, хотя представляю, какого лиха хлебнул он за это время.
– Жалко, что в армию вместе не попали, – говорил Леня. – Вдвоем мы бы показали чертовым фашистам.
– Показали бы, – соглашался я.
В армию я не слишком рвался, хотя и не отлынивал. Призовут – значит, пойду.
В тот вечер заходили соседи, другие призывники. Договаривались, где встретятся утром, чтобы идти пешком в райцентр. Ни один из них, в том числе мой старший брат Степан, домой уже не вернутся. Они впишутся в мрачную статистику Отечественной войны, забравшей жизни почти всех призывников сорок первого года. Несмотря на оптимизм, Леня имел нехорошие предчувствия. Утром, когда пьяненькая толпа собралась на окраине, он крепко обнял меня.
– Ну, все, не поминай лихом, Вася. Вряд ли встретимся.
При этих словах жена его заплакала. А как бились и кричали матери, лучше не вспоминать.
Я побыл дома еще два дня, затем отправился в обратный путь. Хорошо, что вырвался проведать родню и друзей. Многих я видел последний раз, а в хутор вернусь лишь через восемь лет.
В общежитии меня поджидала повестка. Шел в военкомат, считая, что не сегодня, так завтра заберут на фронт, но дело повернулось по-другому. Знакомый старший лейтенант показал письмо за подписью директора мелькомбината с просьбой оставить меня для работы на производстве, как нужного специалиста. Письмо удивило, ведь я там лишь подрабатывал по вечерам и воскресеньям. Старший лейтенант сделал отметку в своем журнале и сказал:
– На границе идут очень сильные бои. Считай, тебе повезло, имеешь временную отсрочку.
– Наши скоро немцев погонят, – машинально произнес я, уверенный в непобедимости Красной Армии.
– Конечно, – торопливо ответил военкоматовский командир. – Ну, иди, Мальков.
– Отсрочка надолго?
– Позже сообщим, грамотные ребята нам нужны. А вообще, готовься в военное училище.
– Хорошо бы в летную школу.
– Это уже зависит от разнарядки и медкомиссии. Летчики ребята-молодцы.
Конечно, молодцы, не то что вы, бумажные командиры, размышлял я, шагая по знакомой дороге на мелькомбинат. Я имел твердую уверенность, что немцев скоро разобьют, отсрочка будет короткой, и мне удастся повоевать. Однако действительность быстро расставила все по своим местам. Двадцать восьмого июня 1941 года фашисты захватили Минск, шестнадцатого июля – Смоленск, девятнадцатого сентября – Киев. Кстати, войну назвали Отечественной именно 22 июня в обращении правительства к народу.