Трезвый пробудился Семён, хотя и пошатывало его. И пошёл к раке. Оторопело смотрел на хлам.
– Э, Беленький, где старик?
– Какой старик, Сёма? – Беленький стоял сзади и улыбался. – А был ли мальчик, Сёма?
– Какой мальчик? Старик тут...
– Да это так, цитата. Старик в надёжном месте, сейчас уничтожим. А перед тобой – прямые доказательства гнусности и лживости поповщины и попов.
– Дай-ка гляну на старика!
– Да зачем, Сёма?
– А ещё раз хочу глянуть на это... естественное му-ми... чего там?
– Мумифицирование, Сёма. Когда тебя в бою грохнут, я сделаю всё, чтобы тебя мумифицировали.
– Ладно, делай. А сейчас старика давай.
– Пошли.
Долго смотрел Семён Будекин в яму, где на соломе, обильно политой соляркой, лежал старик. Трепыхалось в Семёне революционное сознание, противилось всячески тому, что сейчас произойдёт, а должно произойти то, что старик должен открыть глаза.
– Не-ет! – взревело, взвыло, взгрохотало его командное нутро, переполненное самогоном, призывая Семёна Будекина, хозяина своего, немедленно бросать горящую спичку вниз и бежать прочь, ибо помешать старику открыть глаза оно никак не могло.
Открыл старик глаза.
– Ну что, Сёма, что тебе ещё интересно от естественного мумифицирования?
– Беленький, ты видишь, что он открыл глаза?
Заглянул Беленький в яму.
– Сёма, глаза его закрыты, Сёма... Эта пакость, которую мы с тобой пили, откроет тебе глаза в той вон навозной куче, и ты там увидишь Веру Холодную вместе с Юлием Цезарем.
И посмотрел товарищ Беленький в глаза Семёна Будекина вроде как с последней надеждой. А Семён посмотрел на Беленького, оторвавшись от открытых глаз старика. Этот взгляд и был ему смертным приговором. Видел, чуял в мутных Семёновых глазах товарищ Беленький то самое ненавистное зёрнышко. Набухало зёрнышко и грозило страшной непредсказуемостью. Отошёл на шаг назад товарищ Беленький и выстрелил в затылок Семёну Будекину. Рухнул беззвучно в яму Семён.
– Это в бою, Сёма, – сказал товарищ Беленький. – Эту деревню мы назовем Будекино, в честь героя, павшего от рук кулаков.
Лежал Семён Будекин на старике, и руки стариковы обнимали Семёна. Дернулись вдруг и обняли. Остолбеневшим ближайшим подручным комиссар приказал:
– Немедленно поджечь, потом закидать камнями, чтобы кости переломать, и засыпать.
И вдруг ринулся к сараю, к запертым пленникам...
– Сволочь жидовская, ненавижу! – взревел доктор Большиков и бросился на Беленького, но был остановлен коротким грамотным ударом в челюсть.
– Ну-ка, быстро, приколоть его штыком! – скомандовал ближайшему сопровождающему. Сопровождали его не ближайшие подручные-соплеменники занятые огнём и камнями, а четыре молодых солдатика с винтовками. Ближайший сопровождающий немедленно исполнил приказание. Вскрикнул, охнул доктор Большиков, и, пока кончался, товарищ Беленький держал своё ухо у его рта. Наконец поднялся, злорадно усмехаясь:
– Подох. С чудным предсмертным кличем: не-на-ви-жу! Ха-ха-ха-ха! – И никаких тебе "други своя", ха-ха-ха...
Даже сопровождающие солдатики поёжились от этого его хохота. Понятно, приятно и посмеяться можно, убили вражину, туда ему и дорога. На комиссара кидался, вражина! Но чему-то не тому, чему-то непонятному для них радовался хохочущий комиссар.
– Так что зря старался, ваше преподобие-неподобие, ха-ха-ха, – почти пропел товарищ Беленький.
– А это ить как сказать. Это ить одному Богу ведомо. Эх, да лучше на себя глянь: сколь страшен и несчастен ты, ить и вправду Диоклитиан.
– Думаешь, потяну? – усмехнулся товарищ Беленький.
– Да пожалуй и напоширше потянешь. А ить... и трудно это ему давалось.
– Ну-ну, поп, – приблизился страшной своей зловещностью Беленький почти вплотную к батюшке. – Ну разродись, что там шевелится в твоих землянках-извилинах, чего гнетёт?