– Они, попы, есть самый вредный элемент, их первых в расход, – и, глаза к глазам придвинув, дошептал грандиозным шёпотом: – они нас силы лишают, они из нас волю выкачивают, они нам жить не дают, как мы хотим!.. Так звучал смертный приговор тому попу полковому.
Если Семён Будекин никогда не имел ничего и иметь не собирался, то товарищ Беленький имел в своё время очень много, так много, что его ученик (ныне комиссарствующий в Наркоминделе) даже спрашивал его, удивлённо глядя на его торжествующую пляску среди толпы на мостовой, когда Царь отрёкся:
– Зачем Вам эта революция, а? Вон, гляньте, буржуев бить будут, а? А ведь же Ваш папа какой капиталист! Же ведь у Вас такие большие деньги! Это я-то – понятно, когда вижу эту офицерскую гойскую рожу...
Тогда он ответил, не прекращая торжествующей пляски:
– Деньги не пропадут. Если есть власть, можно и деньги отменить.
– Да где же взять таких человеков, чтобы натворить то, что вы нам обрисовывали?
– Да вот они, вокруг нас! Ха-ха-ха!.. С бантами ходят. Русаки до двадцать пятого колена, ха-ха-ха!
Вообще товарищ Беленький терпеть не мог праздных вопросов, хорошо, что этот кретин мало вопросов задаёт... Вообще-то рьян напарничек! Хорош!... Чересчур даже рьян, осаживать даже приходится. "Имени Диоклитиана" – ха-ха-ха, не-ет, всё-таки хорош... Однако, вот, не понимает, что мучеников во имя Этого,.. – даже про себя Имя тошно произнести – нельзя плодить! А то по рьяности попу одному, уже приконченному, уши, дурак, отрезал. А чего мёртвому резать? А вот Имя то из полумёртвого окровавленного рта успело-таки вылезти. Приканчивать надо до того, как Имя обозначится! Или уже пытать, пока не отречётся.
Ещё мысль не давала покоя и, почему-то, так серьёзно не давала, что в печёнке, никогда алкоголя не знавшей, ныло, когда ей предавался: в книжице той проклятой, в проповеди той ненавистной уж больно широки возможности для тех, кого так беспощадно он, Беленький, уничтожает. Туда попасть, к Нему. И хоть самозванец Он, да и нет Его вовсе! – однако, ноет в печёнке. Тут шайку пойманных беляков-партизан в расход вводили пулемётом, никто из них под пулями ни Имя Его не произнёс, ни перекрестился, однако же заныло в печени, когда трупы мыском сапога трогал..."...за други своя..." – из той проповеди вдруг вспомнилось. И будто чувствовалось Его присутствие. И нет удовлетворения от совершённой казни. И сам себя стыдил и очень стройно себе доказывал, что чушь – мысль эта дурацкая, а вот нету удовольствия, хоть ты тресни! И на этот раз не обошёл проповеди...
Мрачно глядел на Семёна, пока тот свою дозу дохлёстывал. Как вообще можно эту мерзость к губам подносить?!
– Слушай, Сёма, а ты, поди, на Диоклитиана потянешь, а? Он так же, небось, за престолом церковным сидел и водку на нём пил, ха... Только ты чего семисвещник-то смахнул? Там лампадки серебряные.
– Подберут лампадки. Слушай, а давай тебе фамилию поменяем, а то она у тебя ну прям белогвардейская. Давай тебя Красненьким запишем, а? Ух, силён первач, раза на пол круче водки. Ну так чо, будешь Красненьким?
– Сначала я тебя в Диоклитиана перепишу. А я и так краснее некуда... Ну до чего ж вонюча твоя зараза! Так вот, директива уже, между прочим, имеется насчёт мощей, вскрывать скоро будут. А мы с тобой эти местные сейчас вскроем на предмет обличения, побряцаем косточками святоши. Это, командир, важнее, чем хлеб, да побрякушки из них вышибать.
Раку вскрывали ломом.
– Ты глянь, комиссар, серебра-то, серебра сколько! а ты – лампа-ад-ки! Сколько одних самоваров наклепать можно... ой! не, ты глянь, комиссар, ой глянь-ка – старик, спит будто, не, ты глянь... Он когда умер-то?
– Разглянькался! Умер он 200 лет назад.
– Однако, за 200 лет сгнить бы пора.
– Да это искусственное мумифицирование, – товарищ Беленький стоял чуть сзади, не видел его лица Семён. И хорошо, что не видел, очень он бы удивился лицу товарища Беленького.
– Муми... чего?
– Потом объясню. Давай прикроем пока. И пойдём допивать. Я тоже пропущу...
– Ты?! Да за это я эти гробы каждый день вскрывать буду!
...А в сарае сидели запертые доктор Большиков и священник. Священника звали отец Емельян. Но никто из огромной его паствы не звал его так, все его звали в глаза и за глаза отцом Ермолаичем, по его отчеству. Был он местным, разменял уже восьмой десяток, Ермолаичем его звали чуть ли не с детства, и как сан принял – всё одно Ермолаичем так и остался.