– Тетечка, капни хоть братанку трошки, – уже в который раз попросил старший неуверенным голосом.
– Сказала, в детдом идите! – рявкнула тетка так зычно, что мужик вздрогнул. – Там накормят! И марш отседова, а то милицию свистну.
– Ну и крыса ж ты тыловая, – негромко, с усмешкой крепко стоящего на земле человека, сказал мужик. – Дитенку тебе супа жалко, а?
– Жалко! – с наглым вызовом сказала баба, сузив глазки. – Тебе не жалко, дак и заплати за ихний суп.
– И заплачу. На!
Лихо откинул мужик полу шинели, сунул руку в карман армейских брюк, куда деньги складывал, а там ветер холодный. Такой холодный от пустоты, что аж сердце зашлось, и, казалось, притихло оно, к очередному горю прислушиваясь. Хватился мужик за другой карман – и там пусто. И шинель пропорота чем-то острым.
– Вытянули, – сказал он себе, а выходило, что украли последнюю возможность хоть как-то детей своих от стужи спасти.
И горькое чувство досады разлилось в нем, словно только что с высоты его выбили, с той самой, что так мучительно и трудно штурмовал он, не щадя себя. И будто опять в какой-то яме оказался, что снилась ему по ночам, и до тяжкого стона он рвался из нее, детей пугая.
– Вот какое дело, хлопцы, – тихо сказал он братьям-беспризорникам, показывая порез шинели. – Вытянули денежки…
Некоторое время, не слыша ничего вокруг, мужик потерянно глядел в землю перед собой, шевеля пальцами в пустых карманах. С болезненной жалостью смотрел на него старший из братьев, притулившись к колесу телеги; безудержно и тихо плакал младший; поджав губы, понимающе качала головой торговка; из подошедших зевак кто-то протяжно присвистнул. Мужик вздохнул с горестной усмешкой, словно наперед был уверен в таком исходе дела, и, не отрывая взгляда от пестрого булыжника под ногами, полез в кошелку:
– Мыло возьмешь?
– За мыло давай, – с готовностью сказала торговка. Поплевала на палец. Помылила. Понюхала.
– Из нехти, видать, – поморщилась она, но мыло прибрала, и миску, не вытертую после очередного покупателя, мужику наполнила. И ткнула в похлебку ложку, кем-то облизанную. Мужик только головой крутнул, но цепляться не стал – настроения не было. Но будто невзначай, и только самому себе, заметил:
– Что-то похлебка твоя дохлятинкой пованивает…
– А ты не прислухайся, а ешь да ешь! Это кости… Мы их с бойни берем и вывариваем… Да с огурчиком. Какая похлебка без огурца…
В ожидании похлебки младший пританцовывал на месте и нервно похохатывал, а старший робко, еще не совсем уверенно держал наготове руки. И тревога в глазах, и радость. А когда мужик поставил на землю миску, старший негромко, но с душевной радостью прошептал заученное от взрослых:
– Храни вас Бог, дядя.
– Бог, – на все согласный, кивнул головой младший, глазами и пальцами впиваясь в миску с похлебкой. И как только миска была поставлена на землю, лег рядом, поймал в ней ложку, крепко сжал в кулаке черенок ее и замер, ожидая команды.
– Рубайте, сынки, – тихо и ласково, будто детям своим, сказал мужик, потягивая старшему прихваченную с воза ложку.
– Я, – сказал младший, не в силах больше держать в себе и боль голодную, и радость.
– А вы, дядя? – спросил старший.
– Ешьте на здоровье, – не зная, как ему быть, сказал мужик. Опустился, было, на колени и ложку приготовил, да так и не смог заставить себя хоть раз зачерпнуть из миски, над которой нависали головы братьев в пилотках. Забористые деревянные ложки они наполняли до краев, в несколько приемов выхлебывали их и шумно выдыхали, поглядывая на мужика оттаявшими глазами. Он бессловесно поднялся и, с набухающей в груди обидой и злостью на свою невезучесть и разлитую в мире несправедливость, глянул на торговку.
– На, на, на вот! На, – заспешила торговка, протягивая мужику миску похлебки. – Ухарь-купец. Видно, с фронта недавно. Не научен?
«Не научен», – эхом повторилось в голове мужика и пропало. А из миски, что держал в руках, выматывая нутро и душу, ударил запах свиного сала и жареного лука. Обхватив ладонями теплый черепок миски, стал мужик тянуть из нее маленькими, экономными глотками забытое в деревне варево. И проснулось изголодавшееся нутро, притупленное горько-смолистой кислотой хвойного отвара, «дубовым хлебом» из желудей и половы, разными болтушками да затирушками, заглушавшими не проходящее чувство голода. И такая слабость ударила мужику в ноги, что он тут же и сел, где стоял. Из-под сонных, полуприкрытых век посмотрел на братьев, перед которыми на гладком, как лысина, булыжнике, красно-золотой глазурью блестела пустая глиняная миска. Старший, с притомленным старанием, долизывал ложку. Младший спал, прижавшись к брату. На лицах обоих и копоть, и грязь, и печаль, и тревога. «Даже ложку не стал облизывать», – машинально отметил мужик, глядя на отрешенно поникшего малыша. И тихо сказал, как посоветовал: