Моя квартира или, как говорят американцы, апартаменты — небольшое односпальное жилье. Кухня и ванная комната были отличными, гостиная объединена со столовой длинным огромным окном, выходящим на бульвар Эббота Кинни. Когда солнце садилось, ночная жизнь ЛА освещала мою гостиную, а в течение дня солнечный свет прекрасно подходил для чтения. Именно по этой причине возле окна стояло кресло из ротанга. Здесь же располагались импровизированные шкафы, заполненные преимущественно подержанными книгами. По факту большинство вещей в моем доме были подержанными, добытыми в благотворительных или винтажных магазинах, но каким — то образом все гармонировало между собой.
— Милое местечко, — сказал он, оглядываясь вокруг, и кивнул. — Если б существовал журнал «Холостяцкая жизнь в стиле ретро — винтаж», оно было бы на обложке.
Я захохотал.
— Эмилио и Даниэла раньше здесь жили, — рассказал я ему. — Они отремонтировали кухню и ванную, так что все неплохо. А переехали, когда заболела мама Даниэлы; они хотели жить вместе с ней, но она не могла подниматься по лестнице.
Эндрю кивнул.
— Кажется, они отличные люди, — произнес он вопросительно.
Я долго разглядывал его.
— Невзирая на то, что покрыты татуировками?
Он стрельнул в меня глазами.
— Нет, я не об этом. Я имел в виду, что они кажутся отличными людьми, учитывая, что знакомы мы целых двадцать секунд.
— Более порядочных людей ты не найдешь, — проговорил я. — Несмотря на то, что они носят на коже.
— Я ничего не имею против татуировок, — возразил он. — И людей, у которых они есть.
— Хорошо, — отметил я. — Вы с Эмилио превосходно бы поладили. Оба художники, оба рисуете для заработка. Только твои борды не шевелятся и не истекают кровью.
Он с улыбкой согласился.
— Правда.
Меня порадовало, что напряжение испарилось. Не хотелось толкать речь из разряда «татуированные люди тоже люди». Он не походил на предвзято настроенного парня. Не то чтоб мы были близко знакомы, но он казался искренним. А я давненько не работал с таким типом людей.
Между нами ненадолго повисла тишина. Он прошел к виниловому проигрывателю в большом деревянном ящике с откидной крышкой, открывавшейся там, где была вертушка.
— У моих дедушки и бабушки был такой, — сказал он и снова улыбнулся. — Он работает?
Я подошел к нему, встал рядом и кивнул на виниловые записи в шкафу.
— Да.
— Что у тебя имеется? — спросил он, но ответа дожидаться не стал, решив просмотреть самостоятельно. Перебирал, разглядывая каждую. — Разношерстная коллекция.
— Да, — согласился я. — От «Рамоунз» до Билли Холидей.
Он прекратил осмотр и медленно вытащил запись, что вынудила его остановиться.
— Могу я включить?
Я кивнул и улыбнулся его выбору — сборник блюза и джаза: Отис Реддинг, Билл Уизерс, Перси Сандж, Майлз Дэвис и Арета Франклин. Эндрю вытащил пластинку из обложки так, словно ценнее ее ничего в мире было, и аккуратно опустил иглу на винил. Комната наполнилась знакомым безупречным потрескиванием, которое можно услышать только от винила, и заиграла «Нет солнечного света».
Эндрю прикрыл глаза, затерявшись в музыке, и на лице медленно проступала улыбка. Он прошептал:
— Невероятно.
— Благодаря современной музыке многое утеряно, — тихо сказал я. Тогда он посмотрел на меня, и я пояснил: — В смысле, мне нравится, но это… — Я замолчал, когда запел Билл Уизерс. — … классика.
Эндрю послал мне улыбку и изумленно покачал головой.
— Значит, ты устраиваешься на солнышке с книжкой и слушаешь виниловые пластинки?
— Иногда, — признал я. — А иногда на «айподе» врубаю «Топ–20». Зависит от настроения.
— И как же выглядит твой плейлист? — заинтересованно спросил он.
Я вынул телефон, выбрал раздел «музыка» и вручил ему.
— Посмотри. — Я оставил телефон ему, прошел к обеденному столу и открыл ноутбук.
Он неспешно листал.
— Я и половины не слышал, — сказал он, нахмурив лоб.
— Большинство групп австралийские.
Лицо его стало задумчивым.
— Дома поищу их.
— Можешь послушать сейчас, если хочешь.
— Я бы предпочел послушать это. — Он улыбнулся, когда запел Отис Реддинг.
— Значит, ты играешь на рояле классику, но любишь джаз?
— Да.
— И какая партитура сейчас на твоем рояле?
Он ухмыльнулся.
— «Вчерашний день» Арта Тэйтума.
Я моргнул.
— Кого?