Глубоко вздохнув, он протянул мне листок.
Это был слон. Он нарисовал его только ручкой, но использовал простецкий инструмент для письма в качестве кисти. Внутри слона был неразрывный узор из листьев и кругов, расцветка была синей, но различной насыщенности... Это было невероятно.
Должно быть, Эндрю принял мое молчание за огорчение, потому что начал нервно тараторить.
– Ты хотел, чтоб я нарисовал то, что приходит в голову при мыслях о тебе. И я… Не знаю. Может, это глупо…
Рисунок был потрясающим, но какое имел ко мне отношение, до меня так и не дошло.
– Я напоминаю тебе слона?
– Да. Слоны ничего не забывают. Ты хочешь нечто такое, что символизировало бы твой путь до сегодняшнего момента твоей жизни. Ну, вот оно. Ты говорил, что никогда не забудешь о том, как с тобой поступила семья. Ты и не должен. Ты всегда должен об этом помнить. А еще ты должен помнить, насколько стал сильнее. А слоны – самые сильные животные, и они неординарные, но еще необыкновенно нежные и мирные. Это и о тебе.
Ох.
Он добавил:
– А листья означают смену времени года, течение времени и, разумеется, новый рост. Мне подумалось, подойдет.
Не укладывалось в голове, что он вложил в этот рисунок столько смысла. Я вгляделся получше в нечеткие круги из синих чернил. Это были не круги.
– Это музыкальные ноты?
– Первый такт «Аллилуйи».
Сердце сжалось, оборвалось и рухнуло в пятки, и слезы наполнили мои глаза.
– Ох.
Казалось, он встревожился.
– Если тебе не нравится…
– Нравится? Он совершенен. Совершеннее быть просто–напросто не может. Никто никогда… Никто… – Говорить я не мог. И глупая слеза катилась по моей щеке. Я вытер лицо тыльной стороной ладони.
Эндрю пришел в ужас.
– Ты не должен был плакать.
Сквозь слезы я фыркнул.
– Все дело в идеальности. Абсолютной идеальности. – Я передал рисунок, чтоб и другие могли увидеть, и поцеловал Эндрю, не заботясь о том, что за нами наблюдали наши друзья. – Ты придумал цвета?
Эндрю скорчил рожицу.
– Вот как раз с цветами я и не сумел определиться. Видишь ли, цвета и затенение первостепенны в моей работе, но для тебя я выбрать не смог. Мне хотелось основные цвета: красный, синий, зеленый. Потому что именно от них происходят остальные цвета. И именно об этом я думаю, когда вспоминаю о тебе. Базисные цвета и освещение… – Его слова превратились в бормотание.
«Базисные цвета и освещение».
Мой голос был густым и был наполнен непролитыми слезами.
– Ох.
Эндрю пожал плечами.
– Но основные цвета вряд ли подойдут для тату.
– Эмилио все сделает, – наконец–то обретя голос, произнес я.
Я посмотрел на Эмилио, но он изучал нарисованного ручкой слона.
– Да, конечно, – не отрывая глаз от листка, отозвался он. – Очень хорошо, – сказал Эмилио. – Очень–очень хорошо. Ты адаптировал его для татуировки как настоящий профи.
Эндрю раскраснелся.
– Это всего лишь черновой набросок. Я переделаю как полагается, если Спэнсер скажет, что хочет именно его.
– Хочу его, – указав на листок, категорично заявил я. – Сделай его красным, синим и зеленым.
– Но это всего лишь сделанный в самолете рисунок. – Эндрю глазел на меня, будто я выжил из ума. – Когда ты спал, я за тобой наблюдал. Знаю, это звучит жутковато. И думал я лишь о том, как можно разглядеть настоящего человека, когда он находится в состоянии покоя. И это, наверно, звучит глупо.
– Вот почему я хочу именно этот рисунок, – ласково ответил я.
– Но он не идеален.
Я улыбнулся.
– Для меня идеален.
Эпилог
Два года спустя
Я повесил трубку и улыбнулся Хелен.
– Грандиозное открытие через восемь недель.
Мать Эндрю прислонилась к моему офисному столу и закрыла рот руками.
– Как же я тобой горжусь.
– В основном всем занимался Льюис. – Я отверг ее комплимент. Но через два месяца в Сиднее откроет свои двери «Фонд Арчера Коэна». В течение двух лет с момента нашего с Эндрю возвращения домой из Сиднея я постоянно был на связи с Льюисом и подкидывал ему идеи для проекта, который зажег в нем искру. Он очень тяжело воспринял потерю брата, и строительство фонда, приюта и безопасного места для представителей ЛГБТКИ–сообщества, было его проявлением скорби. Он не сумел помочь Арчи, когда тот нуждался, зато теперь сможет помочь другим людям. Может, это и материальное выражение вины, но явно позитивное.
Я помогал ему всем, чем только мог, как и Хелен. Она бесплатно предложила свою бизнес–модель, и всякий раз, как у него появлялись вопросы, он шел к нам. Наш отец, мягко выражаясь, не особо обрадовался этой авантюре. Но Льюис посмотрел ему прямо в глаза и заявил: если ему что–то не нравилось, тогда он потеряет своего единственного ребенка. О моем вкладе отцу известно не было, но Льюис сказал, что я буду обязан приехать на открытие. И я ни за что его не подвел бы.
– Пусть он нас увидит, – произнес Льюис. – С этим фондом он никак не связан. Вообще. – Льюис удостоверился, чтоб именно так и было. – Это наши деньги и наш фонд. Он не имеет права его трогать. А когда он увидит, что в день открытия ты стоишь рядом со мной, надеюсь, это сожрет его заживо.
Я попробовал поспорить, что в таком случае его позиция в сети отелей «Атолл» окажется под угрозой, но Льюис был непоколебим.
– Есть вещи гораздо важнее, Спэнсер. Я знаю, где пролегает граница моей преданности. Именно там, где все это время должны были быть они.
От его слов в горле вырос ком.
– Я тобой горжусь, – сказал я ровно за секунду до того, как те же самые слова повторила мне мать Эндрю.
– Вам с Эндрю придется ехать, – проговорила Хелен. – Возьми несколько недель отпуска, проведи время с Льюисом. Попутешествуй, отдохни. Ты заслужил.
Я улыбнулся.
– Спасибо. Прежде чем соглашаться, я уточню, сможет ли Эндрю взять отпуск.
Я начал помогать Хелен в фонде «Акация», разыскивал находившихся в группе риска тинейджеров и молодых людей, подвергшихся насилию и дискриминации из–за сексуальной ориентации или гендерной принадлежности. Моя роль относилась к типу «офицер по связи». Дети могли выйти на связь со мной, а я – с ними. Оглядываясь назад, эта роль идеально мне подходила. Что началось как помощь по случаю, превратилось в работу с почти полной занятостью. Мои деньки в качестве «фиксатора отношений» были сочтены. Теперь четыре дня в неделю я проводил в фонде «Акация» и по–прежнему пару дней в неделю помогал Эмилио в салоне. Около года назад я перебрался к Эндрю, поэтому помощь была отличным оправданием потусоваться с Эмилио. До сих пор каждую неделю в обязательном порядке мы собирались за воскресным завтраком.
Может, стоило спросить Янни, вдруг он захочет стать приглашенным спикером на открытии в Сиднее? Он–то уж точно мог бы поручиться за успех такого фонда. Питер, без сомнений, поедет с ним: с первой встречи они были неразлучны. Их дружба переросла в большее, чем просто любовь к немому кино. Для них это была долгая, двухлетняя дорога, но сейчас Янни разительно отличался от того паренька, что я когда–то встретил, называл себя ухоженным твинком Питера и превосходно им командовал. Питер потакал каждой его прихоти и любовно на него смотрел, но всем было ясно, что Янни его обожал. Янни его боготворил. Их отношения в стиле «дэдди–кинк21» были отработаны до совершенства, и я провозгласил их своей самой успешной историей… Ну, кроме нас с Эндрю, разумеется.
– О, а вот и Эндрю, – выдергивая меня из мечтательности, изрекла Хелен.
Ну, разве он не был отрадой для глаз? Господи, я мог бы им упиваться. Прошло уже два года, но стоило его увидеть, и всякий раз екало сердце.