Он на того мальчишку похож. Кожа тёплая, глаза холодные, кости явные, мотивы скрытые. Первого мальчишку, из эскорта. Похож, только тот – прообраз, заготовка под этого. Этот – оригинал. "Я люблю тебя, Божена", – сказал он во сне. Нет, не пойдёт. Он же сказал другую фразу, куда более верную. "Все, кого ты любишь, умрут".
Смотрю на свои ноги. Правое бедро – попытка изобразить Анубиса. В профиль, с посохом, объёмного. Трансферила от себя, била дотворком, лет в пятнадцать. Сверху – Димино перекрытие в биомехе. Партака не видно. Левое бедро – подвязка и кольт, то и то – буквами. Отрывки из Достоевского. Перекрывать не дала, только доделать сзади. Ниже – целый холодильник из магнитиков, вкривь и вкось. Паучки, розы, черепа, надписи, профиль пресловутого Пушкина даже есть, так, по приколу, с выдержкой из поэмы "Цыганы". Единственное, икры забиты грамотно, японский вырвиглаз, работа Миши, моего приятеля и коллеги. Эскиз делали совместно, припивая ром, на яхте у его знакомого. До икр я сама не дотянулась.
Венц дотрагивается до Анубиса, легонько, пробует текстуру. Точки – шрамы, я, китайцем, насажала. Китаец – дрянная машинка. Дотрагивается и говорит: "Ты мне так ничего и не забила". Разговор этот был когда? Сколько судорог продрогано, океанов соли сплакано, как в кунсткамере, уродливых слов проглочено несказанных? "Извини, – откликаюсь ядовито, – мне было бы неудобно тебя катать. Нужна неподвижность. Лида была бы против". "Опять ты за своё, – усмехается. – Лида то, Лида сё. Почему бы тебе с ней просто ни помириться. С твоей фантазией, да такую сестрёнку… Я бы на твоём месте её давно выебал". А я и забыть успела, с кем разговариваю. Нечисть. "Ты и на своём месте её давно ебёшь неплохо так, – стараюсь держать ровный тон. – Хорошо устроился, а? Всю семейку, кроме матери…" Сжимает губы, кривит рот, смотрит в сторону, с поднятыми, в домик, бровями: "Ну…" Во мне закипает. Брови ползут вверх. Тушу сигарету и вскакиваю. "Ты? – вопрошаю. – Нет. Не может быть. Не верю". Расслабляет лицо. "Да не было у меня ничего с твоей матерью. Успокойся. Пошутил я так, Божена. Пошутил". Я выдыхаю. "За такие шутки, – ледяным тоном, – применяют биту". Молчание. Понимает ли он, что хватил через край? Есть ли у него хоть какие-то моральные рамки? Вряд ли. Очень вряд ли. "Давай жить дружно, – примирительно заявляет. – Вчера у тебя это вполне себе здорово получалось". Я не примиряюсь. "Вчера, – говорю, – это вчера. А сегодня я иду в душ и ухожу. Ничего не изменилось, – говорю больше себе, чем ему. – Как были никем, так никем и остались". Направляюсь в комнату. Он встаёт. "Божена”, – вслед. Я оборачиваюсь. Венц, опершись на дверь, спрашивает: “А кем бы ты хотела быть?" Действительно, хороший вопрос. Я сама по себе. Я хочу быть одна. Теперь, без мамы, других вариантов у меня нет. Забавная, однако, штука: я дрочила на возможность подобной ночи. Думала, а если. Если бы мы, познакомившись, поехали к нему или ко мне, а не глазели друг на друга в метро, разъезжаясь, посреди станции. Если бы Лиды не было на той вечеринке. Если бы… мама была жива, я бы Венца, с доставкой на ночь, не получила. Мечты сбываются, когда перестаёшь мечтать. Что дальше? А ничего. Ничего не изменится. Отвечаю: "Я бы хотела не знать тебя". Пытливый взгляд, внимательный. "Ну а всё-таки, кем?" Зуб змеи, тигриный коготь, порет глаз, как керамбит, каждый раз, и с ничего, там, где не описать, болит, память – тень, прозрачный, зыбкий, но спустя ещё один год ли, век, одной улыбкой разряжает карабин. Отвечаю: "Я бы хотела никогда не знать тебя". Говорю и ухожу, куда сказала. В душ.
***
“Я написала отцу, – сообщает Лида в ватсе, – он приедет на похороны. Если тебе интересно, в чём я сомневаюсь”. Чёрт, думаю я, плюс один бронь в кафе. Опять менять список. Телефон ломится от непрочитанных сообщений. Еду с Пашей, в шевроле. Еду, а коленочки слабые, всю потрясывает, будто в грудной клетке порхает фея и рассыпает золотую пыльцу по всем конечностям. При этом – ком в горле.