Больно, как вспомню. Что ни вспомни, всё больно. Мама моих друзей пригревала. То чаем с пирожными угостит нашу компанию, то напиток градусный, из элитных, за так подгонит, то советом поможет, а то и на ночь остаться разрешит, понимая: мы за делом, не бордель открываем. У Андрюхи родители ещё в Питере жили, сейчас уехали в Германию, квартиру ему тут оставив. Они все, мои мальчики, маму помнят. Хочется выть. Но мы-то уже взрослые. Мы говорим о делах. Я вытираю лицо влажными салфетками. Лиде звоню заранее: выходи. Чем выше солнце, тем больше мне звонят. Нужно подъехать в десять мест разом. Трубка греет ухо. Сестра стоит у многоэтажки, одна, красивая, с сумкой и зонтиком. Раскаяния по-прежнему нет. Случилось то, что должно было случиться. “Держись, бандитка, – пишет Венц в телеге. – Они тебя не съедят”. Лида садится на заднее сиденье. С Лидой они ходили в кино, на концерты, в театр, по выставкам. Общего мало, говорит. Меня он звал в горы, с дальнобойщиками по стране, кататься на лыжах под северным сиянием, в Мурманск, жить в палатках на Байкале, покорять новые тропы где-нибудь на островах. Тянет его к дикости, к подлинному бытию, не окультуренному. Пещерный человек. Робинзон Карузо, сладко поёт, кончая в Пятницу. “Привет”, – говорит Лида сразу обоим. Отвечаю, оборачиваюсь, свернув сообщение. Глаза опухшие, вся в чёрном, воплощённая скорбь. У меня – анестезия. Нам достался бесплатный анестезиолог. Осталось составить график визитов. “Господи, – глядя на меня, хмурится Лида, – сколько можно курить? Ты вообще спала?” “Ну такое, – говорю, – дремала”. Паша косится на меня. Моё неспание – нормально, вроде, все привыкли. Паша косится мне на шею, в изогнутом положении для его взгляда открытую. У Венца тяжёлая рука. У меня тонкая кожа. Отвернуться не успеваю, Лида замечает. Синяки, следы от пальцев, над белым платьем особенно заметные. “Боже мой, – иронично тянет сестра, – надеюсь, Андрей не пострадал?” “Нет, – говорю я, пытаясь успокоить сердце, – друзей не ебут”. Вопросов больше нет. Молчание соткано из вопросительных знаков. Едем.
"Думаешь, блядство поможет?" – пишет Лида в ватсе. Чтобы Паша не слышал. "А тебе?" – отвечаю там же. "У меня с той ночи всё как будто отрубило, – отвечает она, – желания просыпаться нет, а это всё и подавно. – Никогда не называет вещи своими именами. – Не поможет, Жень", – отвечает сама себе. Я молчу. "Божена, не молчи", – пишет Венц в телеге. Я молчу. Тошнота подкатывает. Этот подкатывает, и она туда же. Молчание катится, колёсами по асфальту.
***
Вечером я, пробегав (не пешком, но пробегав) ещё один день, возвращаюсь в квартиру с занавешенными зеркалами. Написала всё, что нужно. Сестра тоже, к большому моему облегчению, всё написала, включая доверенность. Я официально села за руль. Отвезла Лиду к Римме, по её просьбе. К маминой давней подруге. Пока отвозила, вспоминала сон. Лида молчала, глядя в окно. Звонил Венц, я сбросила. Звонил Лиде, она ответила. Я услышала его голос в её телефоне. Оба сердца, среднее и нижнее, забились быстрее. Он сказал: в ближайшее время не увидимся, буду занят. Лида попросила: не исчезай. Венц предупредил: не могу обещать, сама же знаешь. Парковки не было. Пока я искала парковочное место, Лида объяснялась с Венцем. До конца не объяснилась. До конца и не бывает, конец – это смерть. Мы вышли из машины. Поднялись в хрущевку, на пятый этаж. Римма, полная армянка с французским парфюмом и кавказским темпераментом, кинулась нас обнимать. Пахло сдобой и корицей. Пеклись пирожки. Я поулыбалась её детям, погодкам пяти и шести лет. Отказалась от кофе, уехала, сославшись на занятость. Дорешала дела, что-то лично, что-то по телефону. Ритуальный агент звучал, как орга́н. Заехала на студию, к ребятам. Мне немедленно налили кофе. Я не отказалась. Выпила кофе с Катюшей. Лёха был, поговорила с Лёхой. Он пускал туманы из-под век. Лёха похож на Сида Барретта, в кислотные годы: на глубинах обитает, в хрустальном замке. Не от мира сего. Выскочил Миша. Обнималась с Мишей. Тот больше напоминает Боуи, но кислота их с Лёхой роднит. Инопланетяне, оба, с разных планет. Стаса не было, и Ваню не застала. Все наши, мастера-маньяки. Приехал Дима. Спросил, когда я выйду. Я сказала: пока неизвестно, дай продохнуть. Дима, одинокий среди нас землянин, признал, что я права. Грустными казались даже тоннели в его ушах, висели, а не завлекали. Явился Вадик, ему написала Катя. Вадик работает барбером в салоне неподалёку и админом у нас, три на три, иногда берёт выходные, например, завтра. Бросил всё и явился. Мы с ним общались по телефону, но он решил убедиться в моём существовании лично. Я убедилась в том, что друзья у меня пока есть. Да что там, у Вадика родители были алкаши, он больше у нас жил, чем у себя, пока ни поселился с первым своим папиком. Ему родная мать столько хорошего, сколько моя, не сделала. Мама говорила: “Чужих детей не бывает”. Глаза Вадимовы – море. Дождливые ресницы. Попрощавшись, я съездила на Финский залив, постояла там, посмотрела вдаль, кое-что туда, вдаль, сказала и отпустила. Вода билась в берег. Вода всё помнит. Сесть бы к кому-нибудь в тачку, к незнакомому, и уехать, бог весть куда. Пусть хоть насилуют, хоть на органы сдают, куда угодно, только подальше отсюда. Хапануть бы, мысль на одном бы сфокусировалась, действия приобрели эхо, лишнее отсеялось само. Я билась в берег, вместе с водой. Я всё помню.